Чтобы они меня не убили.
Возможно, меня бы шантажировали, преследовали и калечили.
Но все это вызывало меньше возражений, чем мысль о том, что Козима подвергнется суровым воздействиям моего мира. Я утащил ее с собой в ад, но не оставил бы ее одну в темноте.
Мой желудок свело судорогой при мысли, что она сейчас одна где-то, где сыро и темно и даже ее яркий свет не может уберечь ее разум от этой заразы.
— Александр.
Я обернулся, чтобы взглянуть на отца, который шел ко мне, поправляя манжеты на своей безупречной белой классической рубашке, как будто его камердинер еще не выровнял их идеально.
Годы скрытой горечи глубоко укоренились в моем нутре и породили ярость.
Я подскочил к нему прежде, чем он успел застыть, и ударил кулаком по сильной линии его носа с такой силой, что почувствовал, как кости ломаются, словно яичная скорлупа, под моими костяшками пальцев. Кровь хлынула из его ноздрей и залила тонкий лен его костюма. Прежде чем он смог прийти в себя, я схватил его за горло и жестоко прижал к стене дома.
Я поднял его в воздух так, что моя рука превратилась в железный стержень, удерживающий его в воздухе. Его лицо порозовело, затем розовато-лиловое и приобрело приятный фиолетовый оттенок.
У меня все еще был вкус жены на языке, пот на лице и кровь отца на кулаке. Ярость превратила меня в язычника, и мне было плевать.
— Где она, черт возьми? — Я вскипел, глядя на краснеющее лице Ноэля.
Он бесстрастно моргнул, хотя я крепче сжал пальцы вокруг его шеи.
— Скажи мне или помоги мне, иначе я разорву тебя голыми руками там, где ты, черт возьми, стоишь, — кипел я, желая, чтобы каждое твердое слово было пулей в его дьявольском мозгу.
— Так, — прохрипел он, — драматично.
Моя рука сильнее сжалась на его шее. Мне хотелось сжать его позвоночник как бисквит между пальцами и смотреть, как кость рассыпается в прах у моих ног.
Но другой, более сильный инстинкт побуждал меня позволить ему дышать.
Я провел все свои тридцать с лишним лет, превращаясь в сына своего отца. Я был рожден, построен и запрограммирован для работы в его системе. Несмотря на то, как отвратительно он обращался со своими рабами, на ту боль, которую он причинил моей матери своими многочисленными любовными связями на стороне, и на то, как неэтично он вел свой бизнес, я чувствовал себя связанным с ним на первобытном, жизненном уровне. Если я был большим деревом, то он был землей, связывающей мои корни. Я никогда не мог сбежать от него, а надеяться на освобождение означало надеяться на смерть.
Сознательно решив не делать этого, я разжал пальцы и освободил его горящее горло.
— Ты скажешь мне, где моя жена, — сказал я глубоким гортанным голосом. — Ты скажешь мне прямо сейчас.
— Ты всегда был импульсивным, — спокойно отругал Ноэль, как будто мы сидели в его кабинете, а я был всего лишь молодым парнем. — Я никогда не мог найти способ выбить это из тебя.
— Ты никогда не мог найти способ сделать многие вещи. Это поместье было полностью заложено, когда я окончил Кембридж. Твой брак был фикцией с самого начала. У тебя есть титул, но мало богатства и реальной политической власти.
— Я член самого могущественного общества в стране, — сказал Ноэль, и его глаза наконец сверкнули.
Я подпитывал его гнев, позволяя ему разжечь свое собственное пламя. — Как ты хорошо знаешь, Орден — самая коррумпированная сила в этой гребаной стране. Во многом из-за твоего влияния на него.
Ноэль замер, что было опасно. Я всегда считал, что неподвижность может быть гораздо более угрожающей, чем действие. Именно страх перед неизвестностью делал потенциальную энергию, свернувшуюся в неподвижности, гораздо более пугающей, чем кинетическую.
— Смотри, как ты говоришь об Ордене, сынок, — тихо сказал он. — Это не та организация, которая легкомысленно относится к клевете, и она не принимает перебежчиков.
Я прищурился и шагнул вперед, чтобы нависнуть над ним со своими лишними тремя дюймами роста. — И я не из тех людей, которые принимают отказ или уклонение за ответ, особенно когда лояльность ставится под сомнение. Я спрошу тебя еще раз, Ноэль, где, черт возьми, моя жена?
— Я говорил тебе не делать этого. Я говорил тебе, что твои враги учуют твою кровь в воде, если ты будешь настолько слаб, что возьмешь рабыню в жены.
— А я тебе говорил, — прорычал я, чувствуя, как безумие панической ярости разрушает мои железные щиты. — Наше имя поставило бы Козиму в наибольшую безопасность, чем что-либо еще, даже больше, чем относительная безопасность рабства. Было слишком поздно скрывать ее от их внимания.