Прямо у самой развилки дороги, расходящейся на каменистую тропу, уводящую круто вверх, и спускающуюся — асфальтовую, два мирно пасущихся круглоухих кролика в коричневых с пропежинами шубках что-то сосредоточенно жевали в кустах, не обращая на меня никакого внимания, а если какое-то и обратив, то лишь нехотя покосившись, дабы не подать вида.
Дикие горные кролики? Откуда они здесь?
О, это благородные потомки древнейших обитателей острова, заброшенных сюда мореходами на развод еще в незапамятные времена. В случае вынужденной остановки можно было легко, голыми руками, добыть себе довольно вкусную и здоровую пищу. Но теперь на них вряд ли кто-то охотится, и кролики чувствуют себя по-хозяйски вольготно.
Повернув налево и поднявшись по каменистому всходу, я очутился на зубчатой вершине утеса, с которого по правую руку открылся отличный вид на торчащий из воды Скольо дель Монаконэ и Амальфитанское побережье, дугой уходящее вдаль. Под ногами зеленела поросль жирнолистых первоцветов без единого бутона — а ведь должны же, наверно, уже или еще цвести?
Сделав несколько шагов по утоптанной тропе, я заметил в отвесно возвышавшейся слева скале едва видимый снизу небольшой грот, до которого, как мне показалось, можно было без труда добраться. Путь к нему, однако, преграждали непроходимые заросли мелковетвистого и оттого невероятно колючего кустарника, усыпанного красноватыми ягодами. Пытаясь прорваться сквозь него, я оступился и по грудь провалился в яму, не замеченную под густотравьем. Вырванный клок пиджака и запросивший еды ботинок — ерунда по сравнению с вывихом и растяжением связок на правой ноге, отчего я несколько охромел и потом больше месяца не мог нормально ходить. Однако это обстоятельство не помешало мне вскарабкаться вверх к этому гроту, а потом и обшарить остальные заповедные уголки острова.
Грот оказался полноценным жилищем со входом и даже с окном, из которого открывается прекрасный вид на окрестности Амальфи. Тихо, сухо, укромно. Наверно, не раз он служил пристанищем для разбойников или обнищавших диких туристов, о пребывании которых свидетельствует полуистлевший матрас на земляном полу.
Я вернулся к оставленной тропе, которая вскоре превратилась в пологий подъем, медленно, но верно ведущий в гору. Истоптанные камни со следами былой обработки выдавали его средневековое, а может, даже и античное происхождение. Нетрудно было представить, как некогда здесь водили вверх-вниз мулов или ослов, груженных поклажей. Не таким заброшенным он оказался, потому как вскоре я встретил на нем пару мирно щебечущих о том о сем местных обитателей: она спускалась, он поднимался — они встретились и разговорились.
Говорят итальянцы много и, по-видимому, испытывают при этом величайшее наслаждение от самого произнесения слов. Долгие обсуждения совершенно ничтожных вещей и малозначительных событий заставляют сделать такой вывод. Столь самозабвенного упоения процессами звукоизвлечения и речеобразования не встречал я больше ни у кого, хотя и описать этот лингвоэротизм, пожалуй, никакому Набокову было бы не под силу.
Не успел я об этом подумать, как довольно крупная бабочка выпорхнула у меня из-под ног. Зимнее солнце непривычно слепило глаза и припекало.
IV
«Нельзя постоянно жить в таком красивом месте. Через какое-то время восприятие замыливается, и человек начинает привыкать даже к самым невероятным красотам, переставая их замечать. Они становятся для него будничными и обыденными», — рассуждал я, двигаясь дальше.
Внезапно тропа снова изменилась, из каменистого подъема превратившись в бетонированную лестницу со смотровыми площадками, с которых открывался прекрасный вид на какой-то огромный грот с почернелыми от копоти стенами.
Взобравшись на гору, я оказался в конце пустынной улицы и взглянул на карту, пытаясь понять, где я. Пришлось сделать небольшой крюк, чтобы найти путь к Арка Натурале. До нее я дошел в полнейшем одиночестве по дорожке, густо усыпанной жухлой листвой, гулко шелестевшей под ногами. Все кафешки, попадавшиеся по пути, были наглухо закрыты до весны. Сама Арка оказалась довольно причудливым природным образованием. Видимо, некогда она представляла собой огромный грот со сводом, превращенный, явно не без участия рук человеческих, в храм. Свод давно обрушился, но следы его существования — и на самой арке, и на ближайшей скале — остались.
Начинало темнеть. Южные зимние сумерки обещали резко сгуститься. Неосмотренным оставался другой грот-храм, находившийся неподалеку где-то внизу. К нему уводила узкая каменная лестница с высокими ступенями, иногда становившаяся дорожкой, извивисто уходящей все ниже и ниже.
Грот Матерманиа, как раз хорошо сохранивший в себе следы культового сооружения, прячется в уступах скал. В античности в нем размещался храм Великой матери богов — Кибелы. Широкие ступени вели к окровавленному жертвеннику. Мрачноватое место, особенно если оказаться тут одному после захода солнца. Сразу вспомнились экстатические галлиямбы катулловского Аттиса.
А сто лет назад именно здесь проходили занятия рабочей школы, основанной Горьким, писавшим на Капри житийный роман о другой великой Матери. Ничего случайного в мире не бывает! Александр Блок в 1918 году остро ощутил какую-то связь между поэмой Катулла и восстанием Катилины. Между доведенной до отчаяния Ниловной Горького и слетевшей с колес Россией связь прямая.
Так что и в этом раю в начале прошлого века кишели змеи революции, которых во множестве приманивал сюда их велеречивый заклинатель. Где-то в Саду Августа даже стоит, говорят, скромный памятник вождю мирового пролетариата. Оказавшись на другой день неподалеку от него, над виа Крупп, напоминающей — при взгляде сверху, с наскальной площадки прямо над ней, — огромного пестрого змея, который, виясь, сползает к воде, я не стал его искать. Любоваться им как-то не захотелось. Зато все виллы, на которых жил Горький, я повидал. А мимо гостиницы «Квизизана» неизбежно проходил каждый день.
На Капри нет прямых и ровных улиц, движение — то вверх, то вниз. «Путь вверх и вниз — один и тот же», — утверждал эфесский мудрец. Ох, не бывал он на Капри, сразу видно! Возможно, один и тот же, но могу заверить, совсем не одно и то же. Подниматься, а потом спускаться лучше, чем наоборот.
Не думаю, что императоры попадали в свои дворцы через нижние порты, а потом тащились по тряским дорогам через весь остров. Одна Финикийская лестница чего стоит! Такой утомительный перенос занимал бы как минимум полдня, а то и больше, а после тряски в носилках императорам надо было бы отдыхать еще полдня.
Подъемные машины, описанные еще Витрувием в десятой книге «Об архитектуре», за несколько десятилетий до постройки дворцов Августа и Тиберия на Капри, в слегка усовершенствованном виде вполне могли быть приспособлены для создания простого лифта, на котором торжественный подъем императора с моря занимал бы не более пяти минут. Вот, возможно, каковым было истинное предназначение пресловутого Сальто ди Тиберио (Прыжка Тиберия), а вовсе не для бессмысленного сбрасывания неугодных. Не случайно внизу, прямо под Тибериевым дворцом, постоянно дежурил флот. Зачем ему иначе было там находиться, под этой неприступной отвесной скалой?
V
Путь к вилле Йовис (на латыни «Йовис» — Юпитер в родительном падеже) занял у меня полтора часа, хотя можно было дойти и быстрее, но уж очень интересными оказались попутные дома и особняки, о которых стоит сказать отдельно.
Виллы, особенно старинные, XVII–XVIII веков, обычно находящиеся в глубине густых древесных и кустарниковых зарослей, впечатляют своими наружными порталами, выходящими на улочки. Каменный вход в одну из них со старинным истертым порогом увенчивался целым колоколом, слева от врат был выпуклый герб с короной наверху, с цифрой 4 и символическим сердцем посередине, а справа — высеченный девиз великого алхимика Парацельса: