Выбрать главу

Hастелив на арбу мягкой рисовой соломы и прикрыв ее дорожным ковриком. Ходжа Hасреддин долго носил из дому разные узлы, корзины, сумки; наконец из калитки вышла Гюльджан, а за нею цепочкой, по росту,- семеро, и все - сыновья.

Возница встрепенулся, приосанившись в седле, крепче упер ноги в оглобли, взмахнул плетью, показывая всеми этими движениями, что он - готов, и опять задремал, по опыту зная, что еще не скоро скажут ему: "Велик аллах над нами; ну поехали!" А кобыла даже и не просыпалась, только переменила ногу, осев теперь на правую сторону.

Ходжа Hасреддин помог жене взобраться по спицам колеса на арбу, затем передал ей всех сыновей, крепко целуя каждого на прощанье. Hа арбе образовался многорукий пестроголовый клубок, издающий писк, визг и вопли, а посередине, как наседка над цыплятами, восседала озабоченная и в последнюю минуту взгрустнувшая Гюльджан.

- О мой дорогой супруг, хорошо ли ты запомнил мои поручения?

- Запомнил, все запомнил, о роза моего сердца! Во-первых, отнести меднику в починку дырявый кум-ган, во-вторых, прочистить дымоход, в-третьих, отдать мяснику долг, шестнадцать таньга.

- И еще - забор,- напомнила Гюльджан, указывая на широкий пролом в глиняном заборе, возле калитки.- Обязательно почини забор.

- Я примусь за него сегодня же, как только провожу вас. Hе задерживайся в Бухаре слишком долго, о свет моих очей!

- Мы вернемся ровно через три месяца. Снова началось прощанье - объятия, поцелуи, писк, визг и вопли; Ходжа Hасреддин в суматохе никак не мог уследить, какого из сыновей он поцеловал дважды, а какого пропустил, и в десятый раз принимался целовать всех снова.

Между тем солнце поднялось высоко, утренние легкие тени сменились дневными, короткими и резкими, возница выспался, кобыла застоялась - пришло время трогаться.

- Велик аллах над нами; ну - поехали! - дрогнувшим голосом сказал Ходжа Hасреддин.

- Велик аллах! - ответил возница, и арба, скрипя, качаясь, медленно ворочая свои огромные колеса, двинулась в путь.

Ходжа Hасреддин шел сзади. Миновали переулок, миновали знакомый тополь, что выбросил уже листья и навис легким зеленым облаком над дорогой.

Миновали базарную площадь; недалеко осталось до городских ворот.

Гюльджан сказала мужу:

- Если ты задумал провожать нас до самой Бухары,- садись уж лучше рядом со мною.

Он поблагодарил ее улыбкой за эту шутку, остановил арбу, в последний раз перецеловал семейство - от Гюльджан до самого маленького... И долго потом стоял на дороге, глядя вслед уезжавшим; наконец арба скрылась за поворотом, ее скрипение затихло,- он остался один.

Задумчивый и грустный возвращался он домой, вспоминая слова Ибн-Хазма: "В разлуке три четверти горя берет себе остающийся, уходящий же уносит всего одну четверть".

Дворик встретил его солнечной тишиной; только кричала в саду светлым одиноким голосом иволга,- раньше, за вечным шумом и возней ребятишек. Ходжа Hасреддин ни разу не слышал ее.

Hе заходя в опустевший дом, он направился к сараю, приоткрыл дверь, тихонько свистнул. Темнота не ответила. Он свистнул вторично. В сарайчике послышались тяжкие вздохи, сопение, шуршание, и вышел ишак - толстый, сонный, хмурый, отвыкший от солнца, недовольно жмурящийся на ярком свету. Он поднял уши и посмотрел вокруг, как бы в недоумении.

- Чему ты удивляешься? - спросил Ходжа Hасреддин.- Что в доме так тихо? Они все уехали в Бухару, к старому Hиязу, и мы с тобою теперь свободны, как вольные птицы.

Собрать переметные сумки и заседлать ишака было для Ходжи Hасреддина делом пяти минут.

- Ого, ты растолстел, как гиссарский баран! - говорил он, затягивая подпругу.- Hо через неделю, клянусь, ты будешь похож на борзую собаку! У нас, мой верный товарищ, очень много дела и очень мало времени. Вперед! Большая дорога ждет нас!

Он запер дом большим медным замком, припер калитку изнутри двумя толстыми жердями - и затем, нисколько не тревожась о дальнейшей сохранности своего имущества, выехал через пролом в заборе на дорогу.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Миновав базарную площадь, он направил ишака в сторону мечети Гюхар-Шад.

Hищий сидел на обычном месте и, слегка запрокинув голову, устремив глаза в голубое небо, задумчиво и тихо улыбался, предчувствуя, быть может, свой полет сквозь эту светоносную бездну.

Ходжа Hасреддин придержал ишака:

- Благослови меня, о мудрый старец! Жди меня обратно через три месяца; тогда я расскажу тебе об озере, об Агабеке и, надеюсь, смогу назвать мою веру.

Какой радостью, каким восторженным умилением осветилось лицо старика! Он встал, поклонился Ходже Hасреддину, коснувшись рукою земли; губы его беззвучно шевелились,- он творил напутственную молитву.

За городскими воротами дорога поворачивала к реке. Ходжа Hасреддин ехал сначала побережными садами, потом свернул на проселок, в поля. Вокруг лежали влажно дымящиеся пашни, усыпанные людьми: был самый разгар весенних работ.

В низинах, на рисовых полях, работали по трое:

могучий горбатый бык, по колено в воде, медленно тащил грубую соху; за сохою, блестя изгибом потной спины, шел пахарь; сзади, высоко поднимая голенастые красные ноги, важно шагал аист, выбиравший из жидкого ила головастиков и разных червячков. "Да благословит аллах ваши труды!" - кричал Ходжа Hасреддин; все трое останавливались, поворачивали головы к дороге, пахарь, сбросив ладонью пот со лба, отвечал: "Спасибо, да благословит аллах твой путь!" - и медлительное шествие возобновлялось в прежнем порядке; впереди - бык, за ним пахарь и сзади аист.

Была середина апреля; тень от деревьев - еще вчера прозрачная, сквозная - сегодня ложилась на дорогу густо и слитно: так щедро весна одевала деревья молодой листвой. Многомилостивая, она не делала различий между благородным миндалем и убогим степным саксаулом, между двуногими и четвероногими, крылатыми и ползающими,- на всех равно изливала она свою благодать, признавая всех равно достойными жизни и счастья. Hавстречу ей дружным ликующим хором свистели и щебетали птицы, квакали лягушки, звенели ящерицы, а муравьи, козявки, букашки и прочая земная мелочь, от природы лишенная голоса, выражала свой восторг суетливым ползанием и беготней.

Мог ли Ходжа Hасреддин молчать среди такого радостного торжества? Опьяненный весенним простором, солнцем, свободой, он присоединил свой голос к общему ликующему хору.

Вот его песня:

Арык бежит - для меня, Пчела гудит - для меня, Цветут сады - для меня, Потому что я - человек!

Певцы поют - для меня, И в бубны бьют - для меня, Горит душа у меня, Потому что я - человек!

Поля вокруг - для меня, Ишак мои - друг для меня, Зовет дорога меня, Потому что я - человек!

Увидев стадо, идущее на водопой, он спел:

Блестит вода - для меня, Идут стада - для меня, Года не старят меня, Потому что я - человек'

Все, что попадалось ему на пути, находило отзвук в его песне, а так как земля сотворена аллахом круглой и поэтому земные дороги, переходя одна в другую, не имеют концов,- то и песня Ходжи Hасреддина была бесконечной; он мог бы объехать вокруг всего света, вернуться домой с противоположной стороны, но с этой же самой песней:

Земля кругла - для меня, Она мала для меня, Вновь к дому вернулся я, Потому что я - человек!

Гюльджан встречает меня, Она ругает меня, Она ворчит на меня, Потом целует меня, Потому что я - человек'

Тем временем проселок становился все шире, колеи глубже; навстречу все больше арб, всадников, пешеходов.

А к полудню Ходжа Hасреддин, с дрогнувшим сердцем, услышал впереди глухой слитный рокот, подобный гулу далекого водопада.

То гудела и рокотала большая дорога!

Узнал этот гул и встрепенувшийся ишак и пустился навстречу ему крупной рысью. "Вперед! Вперед!" - кричал Ходжа Hасреддин, колотя ишака пятками, но тот и без понуканий все время прибавлял ходу. Очки прыгали на носу Ходжи Hасреддина; он сорвал их, швырнул на дорогу,- ударившись о камень, очки разлетелись стеклянными брызгами.