- Ну так что же, мол, такое?
- А то, что какое же мое, несмотря на все это, положение? Несмотря на все это, я, - говорит, - нисколько не взыскан и вышел ничтожество, и, как ты сейчас видел, я ото всех презираем. - И с этими словами опять водки потребовал, но на сей раз уже велел целый графин подать, а сам завел мне преогромную историю, как над ним по трактирам купцы насмехаются, и в конце говорит; - Они, - говорит, - необразованные люди, думают, что это легко такую обязанность несть, чтобы вечно пить и рюмкою закусывать? Это очень трудное, братец, призвание, и для многих даже совсем невозможное, но я свою натуру приучил, потому что вижу, что свое надо отбыть, и несу.
- Зачем же, - рассуждаю, - этой привычке так уже очень усердствовать? Ты ее брось.
- Бросить? - отвечает. - А-га, нет, братец, мне этого бросить невозможно.
- Почему же, - говорю, - нельзя?
- А нельзя, - отвечает, - по двум причинам: во-первых, потому, что я, не напившись вина, никак в кровать не попаду, а все буду ходить; а во-вторых, самое главное, что мне этого мои христианские чувства не позволяют.
- Что же, мол, это такое? Что ты в кровать не попадешь, это понятно, потому что все пить ищешь; но чтобы христианские чувства тебе не позволяли этаку вредную пакость бросить, этому я верить не хочу.
- Да, вот ты, - отвечает, - не хочешь этому верить... Так и все говорят... А что, как ты полагаешь, если я эту привычку пьянствовать брошу, а кто-нибудь ее поднимет да возьмет: рад ли он этому будет или нет?
- Спаси, мол, господи! Нет, я думаю, не обрадуется.
- А-га! - говорит. - Вот то-то и есть, а если уже это так надо, чтобы я страдал, так вы уважайте же меня по крайней мере за это, и вели мне еще графин водки подать!
Я постучал еще графинчик, и сижу, и слушаю, потому что мне это стало казаться занятно, а он продолжает таковые слова:
- Оно, - говорит, - это так и надлежит, чтобы это мучение на мне кончилось, чем еще другому достанется, потому что я, - говорит, - хорошего рода и настоящее воспитание получил, так что даже я еще самым маленьким по-французски богу молился, но я был немилостивый и людей мучил, в карты своих крепостных проигрывал; матерей с детьми разлучал; жену за себя богатую взял и со света ее сжил, и, наконец, будучи во всем сам виноват, еще на бога возроптал: зачем у меня такой характер? Он меня и наказал: дал мне другой характер, что нет во мне ни малейшей гордости, хоть в глаза наплюй, по щекам отдуй, только бы пьяным быть, про себя забыть.
- И что же, - спрашиваю, - теперь ты уже на этот характер не ропщешь?
- Не ропщу, - отвечает, - потому что оно хотя хуже, но зато лучше.
- Как это, мол, так: я что-то не понимаю, как это: хуже, но лучше?
- А так, - отвечает, - что теперь я только одно знаю, что себя гублю, а зато уже других губить не могу, ибо от меня все отвращаются. Я, - говорит, - теперь все равно что Иов на гноище*, и в этом, - говорит, - все мое счастье и спасение, - и сам опять водку допил, и еще графин спрашивает, и молвит:
- А ты знаешь ли, любезный друг: ты никогда никем не пренебрегай, потому что никто не может знать, за что кто какой страстью мучим и страдает. Мы, одержимые, страждем, а другим зато легче. И сам ты если какую скорбь от какой-нибудь страсти имеешь, самовольно ее не бросай, чтобы другой человек не поднял ее и не мучился; а ищи такого человека, который бы добровольно с тебя эту слабость взял.
- Ну, где же, - говорю, - возможно такого человека найти? Никто на это не согласится.
- Отчего так? - отвечает, - да тебе даже нечего далеко ходить: такой человек перед тобою, я сам и есть такой человек.
Я говорю:
- Ты шутишь?
Но он вдруг вскакивает и говорит:
- Нет, не шучу, а если не веришь, так испытай.
- Ну как, - говорю, - я могу это испытывать?
- А очень просто: ты желаешь знать, каково мое дарование? У меня ведь, брат, большое дарование: я вот, видишь, - я сейчас пьян... Так или нет: пьян я?
Я посмотрел на него и вижу, что он совсем сизый и весь осоловевши и на ногах покачивается, и говорю:
- Да разумеется, что ты пьян.
А он отвечает:
- Ну, теперь отвернись на минуту на образ и прочитай в уме "Отче наш".
Я отвернулся и действительно, только "Отче наш", глядя на образ, в уме прочитал, а этот пьяный баринок уже опять мне командует:
- А ну-ка погляди теперь на меня? пьян я теперь или нет?
Обернулся я и вижу, что он, точно ни в одном глазу у него ничего не было, и стоит, улыбается.
Я говорю:
- Что же это значит: какой это секрет?
А он отвечает:
- Это, - говорит, - не секрет, а это называется магнетизм*.
- Не понимаю, мол, что это такое?
- Такая воля, - говорит, - особенная в человеке помещается, и ее нельзя ни пропить, ни проспать, потому что она дарована. Я, - говорит, это тебе показал для того, чтобы ты понимал, что я, если захочу, сейчас могу остановиться и никогда не стану пить, но я этого не хочу, чтобы другой кто-нибудь за меня не запил, а я, поправившись, чтобы про бога не позабыл. Но с другого человека со всякого я готов и могу запойную страсть в одну минуту свести.
- Так сведи, - говорю, - сделай милость, с меня!
- А ты, - говорит, - разве пьешь?
- Пью, - говорю, - и временем даже очень усердно пью.
- Ну так не робей же, - говорит, - это все дело моих рук, и я тебя за твое угощение отблагодарю: все с тебя сниму.
- Ах, сделай милость, прошу, сними!
- Изволь, - говорит, - любезный, изволь: я тебе это за твое угощение сделаю; сниму и на себя возьму, - и с этим крикнул опять вина и две рюмки.
Я говорю:
- На что тебе две рюмки?
- Одна, - говорит, - для меня, другая - для тебя?
- Я, мол, пить не стану.
А он вдруг как бы осерчал и говорит:
- Тссс! силянс*! молчать! Ты теперь кто? - больной.
- Ну, мол, ладно, будь по-твоему: я больной.
- А я, - говорит, - лекарь, и ты должен мои приказания исполнять и принимать лекарство, - и с этим налил и мне и себе по рюмке и начал над моей рюмкой в воздухе, вроде как архиерейский регент, руками махать. Помахал, помахал и приказывает:
- Пей!
Я было усумнился, но как, по правде сказать, и самому мне винца попробовать очень хотелось и он приказывает: "Дай, - думаю, - ни для чего иного, а для любопытства выпью!" - и выпил.
- Хороша ли, - спрашивает, - вкусна ли или горька?
- Не знаю, мол, как тебе сказать.
- А это значит, - говорит, - что ты мало принял, - и налил вторую рюмку и давай опять над нею руками мотать. Помотает-помотает и отряхнет, и опять заставил меня и эту, другую, рюмку выпить и вопрошает: "Эта какова?"