Бурнашев понимать его отказывался.
– Ты, конечно, Стас, здорово сохранился, – выговаривал он, – но должен помнить: тебе за полтинник перевалило, Ромео хренов! И шансы твои тают с каждым годом, потому что не олигарх. И это несмотря на свой козырный вид. Пока ты ковыряешься, успел бы детей нарожать!
Женю Семенову он никогда не забывал, но память эта была болезненной, запретной, неприкасаемой, как могила с сибирской язвой, раскопав которую, можно было заразиться спустя и сто лет. Образ шальной блудницы заметно стерся, покрылся пылью времени, и вовсе исчез из памяти этот эпизод с кержацким кладом. Сон подтолкнул к воспоминанию подробностей, и тогда всплыла эта бочка книг, причем так неожиданно и ярко, что он ощутил запоздалое прикосновение к мистическому.
Несколько дней Рассохин ходил очарованным и растерянным одновременно, чего еще никогда не испытывал, и как раз в таком состоянии к нему и пришла мысль съездить в Сибирь. Но даже самому себе он не хотел называть истинной причины, зачем, хотя она, эта тайная, гнетущая причина и была сейчас двигателем его жизни. Стас рассчитывал добраться до Усть-Карагача, нанять там моторку и по большой весенней воде подняться до Сухого Залома, где, по его сведениям, оставались еще две семьи промысловых охотников. Он намеревался до листвы, до летнего буйства зелени, сравнимой разве что с половодьем, с высокого уровня воды хотя бы на глазок отыскать памятные места и, если будет возможность, сходить на сосновые гривы между ленточных болот и поискать там потаенное жилище Христофора, кержака из толка погорельцев. Когда река войдет в русло, дальше зарослей по пойменным берегам ничего не увидишь, вряд ли места узнаешь, поскольку на этой реке обстановка меняется очень быстро, а продираться почти наугад сквозь соры, даже с помощью навигатора, занятие опасное, бестолковое и бессмысленное. Сибирские старообрядцы никогда возле самой реки не селились, а выбирали высокие места подальше от берега, на террасах либо вовсе на сосновых гривах и в кедровых урманах среди болот.
Кроме этого, ему хотелось посмотреть на половодье Карагача, вспомнить ту, еще не замутненную молодость, когда он с геолого-поисковым отрядом три весны подряд поднимался вверх на водометном катере, объезжая заломы по затопленной пойме, а потом все лето спускался вниз на пластмассовых обласах.
Кажется, у Рассохина начинался некий новый период возвращения к прошлому, и однажды, перебирая старые материалы еще к кандидатской диссертации, он наткнулся на вырезку из газеты, наверняка сделанную им самим, но когда и зачем, напрочь вылетело из памяти: в короткой заметке сообщалось, что пилоты вертолета лесоохраны, пролетая над долиной Карагача, заметили странный предмет, торчащий из берегового обрыва. Сначала подумали – гроб, потом рассмотрели, что он имеет круглое сечение, и приземлились. Оказалось, что это колода – долбленая домовина, в которых староверы хоронили усопших. Разочарованные летчики открывать ее не стали, но поскольку домовина вот-вот должна была сорваться в реку, решили по-человечески перезахоронить останки. Подняли их на берег, отнесли подальше в лес и принялись было копать могилу, но тут командиру экипажа показалось, что прах кержака, схороненного, поди, лет пятьдесят назад, слишком тяжел и вся домовина зачем-то была осмолена, как лодка, и крышка на смолу же посажена и деревянными гвоздями прибита. Взял он топорик и сковырнул ее, а там вместо костей оказались совершенно целые и сухие старинные книги, десятка три меднолитых икон, ладанок, подсвечников и три золотые лампадки в виде птиц.
Пилоты погрузили находку в вертолет, доставили в город и сдали в областной музей – это обстоятельство указывало на еще советские нравы и воспитание. Вертолетчиков поблагодарили и объяснили, что даже при беглом осмотре клад представляет большую ценность, ибо среди четырех десятков книг оказался пергаментный свиток длиною около двух метров с текстом на древнегреческом языке, несколько рукописных книг шестнадцатого и семнадцатого веков, две редких, Федоровской печати, и берестяные дневники старообрядцев, которые они вели в начале двадцатого века.
А дальше вообще началась мистика: в этот же день вечером Рассохину позвонила женщина из Питера и назвалась дочерью Евгении Семеновой, Елизаветой. В первый миг он даже не сообразил, кто такая Евгения Семенова, поскольку помнил отроковицу и мысленно называл до сих пор Женей, и когда сообразил, то еще некоторое время вспоминал, была ли у нее дочь.