— Только если вы в восторге от вечерних молитв, — недовольно проворчала Розали, уставившись на носки своих сапог и вспоминая подзатыльник и долгую проповедь Лезбриджа, последовавшие за тем, как она посмела войти в дом в грязной обуви. Бэк громко рассмеялся, услышав ее слова, отчего она вся сжалась, сидя на своей подушке.
Она чувствовала себя еще более обнаженной, более уязвимой, чем раньше; постоянные пятна грязи были смыты с ее лица, и она находила невероятным то, что тетушка Белльвилль и тем более все остальные, не могут проникнуть за ее маску. Неужели она была такой простой, такой скучной и ординарной, что никто из присутствующих, включая Лезбриджа, не нашел нужным чуть наклониться и разглядеть ее поближе?
Опять наступила тишина, вызванная нежеланием Флетчера, безгранично довольного собой, сделать какое-либо движение, чтобы Розали почувствовала себя комфортнее, и боязнью Бэка, сконцентрировавшегося на своей чайной чашке, спровоцировать девушку на какие-нибудь оскорбительные слова.
Тетушка Белльвилль посмотрела на Розали добрыми глазами и решила, что появление мальчишки-конюха в доме было всего лишь симптомом болезни ее племянника, но не ее причиной. Она стала ломать голову над темой для разговора, которая помогла бы пролить свет на проблемы Флетчера.
— Ты что-нибудь слышал о той пропавшей девушке, Розали, о которой ты спрашивал намедни, дорогой? — спросила она, вспоминая смятение Флетчера, когда он услышал о письме, в котором упоминалось имя девушки. — Ты больше не говорил со мной об этом, и я теперь думаю на эту тему, а тогда меня попросили, чтобы я занялась кашлем миссис Келси, и у нас не было времени, чтобы обсудить все это.
У Розали перехватило дыхание. Флетчер не рассказал своей тетушке о том, что он стал ее опекуном? Неужели это было так неважно для него? Или он, после нескольких бутылок спиртного и вакханалии жалости к самому себе, решил проигнорировать письмо Уильяма?
— Ты не рассказал своей тете, что Уильям Дарли назначил тебя опекуном своей единственной сестры Розали? — спросил Бэк, лукаво глядя на своего друга. — Но разве не она первой прочла письмо миссис Билль?
Миссис Билль. До чего неприятно было Розали слышать это имя. Ее маленькие ручки сжались в кулаки. Эта женщина все-таки нашла ее. Как же это случилось? Даже несмотря на то, что Флетчер упоминал ее имя той ночью в конюшне, Розали все еще не могла поверить, что миссис Билль была достаточно сообразительна, чтобы связать между собой ее исчезновение и Лейквью. Она была уверена, что хорошо замела следы.
Стало быть, миссис Билль написала письмо. Однако было непохоже на то, что она и Сойер были действительно здесь, в Лейквью. Розали закусила губу, низко опустив голову, и ждала, что скажет Флетчер.
Должно быть, она была разочарована в своем ожидании, потому что тетушка Белльвилль, сидевшая до этого очень тихо, вдруг взорвалась:
— Твоя подопечная! Флетчер! Ты не сказал ни слова об этом! Ты, наверное, собирался сказать… Нет, очевидно, ты даже не собирался этого сделать. Как ты можешь сидеть здесь спокойно, когда твоя подопечная потерялась? Так по крайней мере говорилось в письме. Маленькая девочка потерялась, сбежала из дома. Я не понимаю. Ты поселил конюха в доме до его возвращения к своей семье в Танбридж-Уэллс, но ты и пальцем пошевелить не хочешь, чтобы спасти бедную, беспомощную девушку, которая сейчас где-то там, в этом огромном мире, в ужасной опасности.
— Тетя, я… — Флетчер попытался вставить слово, но она не обращала на него внимания.
Ее носовой платок неистово колыхался, покуда она обмахивала свое раскрасневшееся лицо:
— Я не хочу этого слышать, Флетчер. Лезбридж сказал, что у тебя что-то с головой, но это нечто большое, нечто худшее. Ты — бессовестный. Где твои чувства? Где твоя ответственность? Где моя нюхательная соль? Мне кажется, я сейчас упаду в обморок.
— Я написал миссис Билль, тетя. — Флетчеру удалось наконец вставить слово. — Она присоединится к нам здесь, в Лейквью, через пару дней. До этого момента я ничего не могу сделать. Как я смогу найти эту Розали, если я не знаю, сколько ей лет и как она выглядит? А то, что я пока помогаю Билли, так это только для того, чтобы занять себя и свои мысли.
Тетушка Белльвилль казалась немного успокоенной.
— Ты не знаешь ее возраста? Мне не совсем понятно почему. Кто именно был Уильям Дарли и зачем этот джентльмен возложил заботу о своей сестре на тебя? Он же был джентльмен, не так ли?
Покуда Розали мечтала слиться с подушками на диване, в то же время ломая голову, как ей выбраться из Лейквью до прибытия миссис Билль, Флетчер кратко объяснил своей тетушке ситуацию, начиная с того момента, как Бэк обнаружил письмо Уильяма, и заканчивая словами: «…Только для того, чтобы обнаружить, что эта гадкая девчонка, ставшая моей обузой, вздумала куда-то убежать».
Розали подняла глаза, чтобы увидеть обстановку желтого зала сквозь красный туман гнева, полная решимости убежать среди ночи. «Гадкая девчонка»? «Обуза»? Ее спина окаменела. Она имела полное право прийти сюда незамеченной и сменившей облик, чтобы понять, что за человеком был Флетчер Белден.
Теперь она поняла. Он не нужна ему. Миссис Билль хотя бы нуждалась в ней; впрочем, быть почетным гостем на черной мессе не вписывалось в представление Розали о собственной нужности.
Покуда тетушка Белльвилль шумно беспокоилась о меню и комнате для миссис Билль, которая должна была прибыть в Лейквью, несколько раз прерываясь, чтобы указать, что его любящая, преданная тетушка готова сделать все возможное, чтобы быть компаньонкой для юной Розали, как только эта несчастная девушка будет найдена, Флетчер внимательно изучал лицо Розали, и ему не нравились ее сжатые челюсти и холодные зеленые глаза.
Она так сильно ненавидела его в этот момент, и мысль об этом сильно не нравилась ему. Не то чтобы он воспылал бессмертной любовью к девушке — вряд ли это было возможно за столь короткий промежуток времени, но он явно не хотел быть объектом ее отвращения.
Возможно, та часть рассказанной им истории, в которой упоминалось выражение «гадкая девчонка», — это было слишком. Ему следовало бы казаться более расстроенным и обеспокоенным за ее благополучие и менее раздраженным просьбой Уильяма.
Он хотел было прервать тетушку Белльвилль в середине процесса мысленного обустройства спальни Арабеллы для Розали, как вдруг гордость Флетчера заставила его замолчать. Почему он чувствовал себя виноватым? Разве это он сбежал из дома, чтобы понаблюдать за ней. Если вдруг он нашел бы ее непривлекательной, разве отказался бы выполнить последнюю просьбу умирающего Уильяма?!
Нет, разумеется. Тот факт, что он ничего не знал о существовании Розали, ничего не доказывал, потому что, будучи человеком чести, он никогда бы и не подумал отвернуться от нее.
Кроме того, он собирался жениться на ней, не так ли? Если мрачные замечания Бэка не были достаточным основанием для него, чтобы признать, что он скомпрометировал девушку, то его памяти о том, какой эффект возымело на него ее нежное тело в сочетании с ее острым умом, было достаточно для положительного ответа на этот вопрос.
Но сейчас она ненавидела и осуждала его. Неужели она не понимала, что она заставит его испытать с помощью своего невинного обмана? Неужели у нее не было представления о том, какие последствия будет иметь для них обоих ее отказ назвать свое настоящее имя?
Нет, она не понимала. Она действительно не понимала. Будучи уверенной, что провела его, она, вне всяких сомнений, не задумывалась о том, что перешла черту, за которой не было возврата. Флетчер поразмышлял несколько секунд, смакуя эту мысль, а затем заговорил, полностью сменив тему с рассуждения тетушки Белльвилль о соответствующем воспитании молодых девушек в доме мужчины-холостяка — которое обязательно должно было сопровождаться постоянным проживанием в этом доме взрослой, разумной женщины, — на ту, которая была ему сейчас гораздо больше по сердцу.