Он резко замолчал.
— Вообще-то, вряд ли вас интересует история моей жизни. Я поехал в Южную Африку. Луиза отправилась вместе со мной. Как я уже говорил, поначалу я был в нее безумно влюблен, но мы ссорились с утра до ночи. Ей была ненавистна жизнь в Африке, она мечтала о возвращении в Лондон или Париж, где жизнь била ключом. И через год мы расстались...
Он вздохнул.
— Вообще-то, мне следовало тогда же вернуться, но одна мысль о «тихой пристани» приводила меня в дрожь. Отговаривался я тем, что вряд ли моя жена примет меня с распростертыми объятиями. Но уж если быть честным, она посчитала бы это своим долгом, а она в этом отношении была женщиной честных правил...
Пуаро отметил про себя, что последняя фраза была сказана с нескрываемой насмешкой.
— Конечно, я должен был больше думать о Норме. Ну да что говорить о прошлом, его не воротишь. Девочка спокойно жила с матерью, в материальном отношении они ни в чем не нуждались. Иногда я ей писал, посылал подарки, но о возвращении в Англию даже не помышлял. Вскоре это стало в каком-то отношении оправданным. Я занялся делом, которое требовало моего постоянного присутствия в Африке. И мне казалось, что такой «кочующий» отец лишит ребенка покоя. Короче говоря, я считал, что поступал правильно.
Теперь Рестарик говорил очень быстро, как будто он испытывал облегчение от представившейся ему возможности излить перед кем-то свою душу. Это была реакция, с которой Пуаро сталкивался и раньше. Естественно, он ее всячески поощрял.
— Вам так ни разу и не захотелось вернуться домой?
Рестарик решительно покачал головой.
— Нет. Видите ли, я жил так, как мне нравилось. Меня вполне устраивал такой образ жизни. Я перебрался из Южной Африки в Восточную. В финансовом отношении у меня началась полоса удач. Все мои начинания оборачивались победами, те проекты, которые иной раз я осуществлял один, на свой страх и риск, а иногда в компании с другими людьми, приносили большие доходы. Ну и потом, я много бродил по лесам. Это меня страшно прельщало. Понимаете, по своему характеру я не домосед. Наверное, из-за этого, женившись на своей первой жене, я почувствовал себя как зверь в западне и поспешил вырваться на свободу. Нет, нет, мне и в голову не приходила мысль о возможности возвращения к размеренной и респектабельной жизни в столице.
— Но в конце концов вы все же вернулись?
Рестарик вздохнул.
— Да, вернулся. По-видимому, годы дают себя знать. Ну и потом, у меня появилась одна концессия, которая требовала моего присутствия в Лондоне, дабы добиться разрешения на разработку и так далее. Раньше в подобных случаях я все поручал брату, но после его смерти я стал единственным представителем нашей фамильной фирмы. Вот тут я и столкнулся с вопросом, стоит ли привлекать к делу посторонних людей или же все сосредоточить в своих руках. Поразмыслив я пришел к твердому убеждению, что настало время мне осесть в Сити.
— Возможно, ваша жена, вторая жена...
— Да, конечно, и это тоже. Я женился на Мэри месяца за два до смерти брата. Вообще-то Мэри родилась в Южной Америке, но она несколько раз приезжала в Южную Африку, и ей здесь страшно понравилось. Кажется, больше всего ей улыбалась мысль обзавестись настоящим английским садом и хозяйничать в нем. Ну а я, пожалуй, впервые подумал, что и мне будет неплохо в Англии. К тому же меня мучила мысль о Норме. Ее мать умерла за три года до того. Мы обсудили положение с Мэри, и она сказала, что с радостью поможет мне создать дом для моей дочери. Планы казались великолепными, но вот...
Он вздохнул и покачал головой.
— Вот я и вернулся домой.
Пуаро посмотрел на портрет, который висел за спиной Рестарика. Здесь он был лучше освещен, чем в загородном доме. Сразу было видно, что художник изобразил того же человека, который сейчас сидел за письменным столом. Многое осталось прежним: вздернутый упрямо подбородок, насмешливо приподнятые брови, поворот головы. Исчезла только молодость.
И тут Пуаро пришла в голову идея, новая мысль. Чего ради Эндрю Рестарик перевез этот портрет в Лондон? Два портрета кисти одного художника, изображавшие его и его первую жену, сделанные в одной и той же манере, составили известный ансамбль. С художественной точки зрения их было неразумно разъединять. А вот Рестарик почему-то пожелал повесить один портрет в своей лондонской конторе. Было ли это проявлением тщеславия с его стороны, желанием подчеркнуть свое значение, свое богатство и, в известной мере, вкус? Но ведь он предпочитал, по его собственным словам, бродяжнический образ жизни, так что такой стилизованный портрет не мог ему особенно нравиться. Или, наоборот, глядя на него, Рестарик черпал новые силы продолжать жизнь бизнесмена в Сити?
«Скорее всего, все дело в тщеславии,— подумал Пуаро.— Этим портретом он доказывает всем владельцам, что по праву занимает данное место».
«Даже у меня бывают приступы тщеславия»,— скромно подумал Пуаро.
Нарушая не замеченное ими обоими молчание, Рестарик заговорил извинительным тоном:
— Не вините меня, месье Пуаро, я вижу, я наскучил вам своими воспоминаниями.
— Вам не за что извиняться, мистер Рестарик. Ведь вы говорили о своей жизни только в том плане, как это могло отразиться на вашей дочери. Мне совершенно ясно, что вы о ней серьезно беспокоитесь. И все же я чувствую, что подлинную правду по этому поводу вы мне до сих пор не сказали. Вы говорите, что хотите ее разыскать?
— Да, хочу.
— Вы этого хотите, ясно. Но хотите ли вы, чтобы это сделал я? Ах, не смущайтесь! Все эти условности необходимы в обществе, а в делах можно обходиться и без реверансов. Так вот, выслушайте совет Эркюля Пуаро: коли вы хотите, чтобы ваша дочь была разыскана как можно быстрее, обратитесь в полицию, которая располагает для этого всеми необходимыми средствами. И насколько мне известно, они тоже умеют быть скромными.
— Я не хочу обращаться в полицию... до самой последней возможности.
— В таком случае вы предпочитаете частное агентство?
— Да. К сожалению, я с ними никогда не имел дела и не знаю, кому именно можно доверять. Доверить столь деликатный вопрос...