Мгновение стояла мертвая тишина. Потом прошелестел женский голос:
– Какой ужас...
И сразу выкрики:
– Умник проклятый! Зачем, говорит, голубое серебро!
– Делать им нечего, писакам.
– Стишки кропать каждый сумеет, а вот постоял бы у горячего горна.
– На рудники его, умника этакого!
– Ну подожди, Карсак, продажная собака, выпустят тебе кишки!
До сих пор судья Укруф сидел неподвижно, бесстрастно, но при последнем выкрике мигом выпрямился в кресле, вперил в толпу жесткий взгляд.
– Вот оно! – провозгласил он высоким своим голосом. – Вот оно, пагубное воздействие сомнения, вредоносные плоды недозволенного стихотворства. Угрожают честному служителю тартесского престола! Никто тебя не тронет, Карсак, ты под охраной закона. А тот, кто выкрикнул угрозу, – тут Укруф еще повысил голос, на впалых его щеках проступили алые пятна, – этот злодей пусть не думает, что уйдет от возмездия! – Он перевел взор на подсудимого, заключил: – Преступление Нирула, сына медника Нистрака, внука цильбиценки, пробравшегося в стихотворцы, доказано. Закон двенадцатый гласит...
Укруф поднялся, воздел руки, прочитал нараспев:
Выждав немного, добавил:
– Однако милосердный наш царь Аргантоний разрешает заменять смертную казнь высылкой на рудники, дабы обильным потом преступник мог искупить вину и заслужить прощение. Приговариваю Нирула, бывшего стихотворца, к работам на руднике голубого серебра. Суд закончен.
Стражники шагнули к Нирулу, взяли за руки. Раздался жалобный голос Криулы:
– Укруф, не губи моего сыночка... Пощади-и-и!
– Перестань... – бормотал Нистрак. – Слышь ты... Накликаешь беду на нас всех... Отрекись лучше...
– Пусти! – рыдала Криула, вырываясь и простирая руки к судье. – За что... За что губишь!
Нирул смотрел на мать, лицо у него было перекошено. Вдруг сильным движением он оттолкнул стражников, бросился к краю бассейна, закричал исступленно:
– Не проси у них пощады! Мне уж все равно – не вернусь я... Протрите глаза, тартесситы!..
Подоспели стражники, один ткнул Нирула в спину древком копья, другой хватил плашмя мечом по голове. Нирул зашатался, рухнул на четвереньки.
* * *
– Свирепые, однако, законы в вашем Тартессе.
– Рабовладельческие. Мы-де устроили все так, как нам
удобно, и ничего менять не позволим. Вот, например, лет за
сто до описываемых нами событий в Локрах, греческой
колонии в Южной Италии, был закон: тот, кто хотел внести
предложение об изменении существующего порядка, должен был
явиться в собрание с веревкой на шее.
– Это еще зачем?
– Чтобы удавить, если его законопроект будет отклонен.
– Веселенький закон... Теперь насчет цильбиценов. Вы
полагаете, что в те времена могло существовать расистское
законодательство?
– Страбон писал, что тартесситы имели свою записанную
историю, поэмы, а также законы, изложенные в шести тысячах
стихов. Это, пожалуй, признаки солидной цивилизации. Ясно,
что Тартесс намного опередил в развитии соседние
иберийские племена и среди шести тысяч его законов мог
быть и такой, в котором отражалось презрение правителей
Тартесса к тогдашним варварам.
7. ПИР У ПОЭТА САПРОНИЯ
Широкая проезжая дорога, рассекая Тартесс на две половины, тянулась с севера на юг, к базарной площади, к верфям и причалам порта. В восточной части города, пыльной и жаркой, изрезанной грязными протоками, ютился ремесленный люд – медники, гончары, оружейники. С утра до ночи здесь полыхали горны, тяжко стучали молоты, над плоскими кровлями стелился рыжий дым, смешиваясь с чадом очагов, с могучими запахами лука и жареной рыбы. Домишки тесно жались друг к другу, были они высотой в человеческий рост – строить выше ремесленникам не дозволял особый царский указ.
В юго-западной части города, обнесенной крепостными стенами, жила знать. Дворцы здесь были обращены не к заболоченным, поросшим камышом берегам Бетиса, а к синей океанской равнине. К северу от крепости остров полого повышался, взгорье густо поросло буком и орешником, и тут, в лесу, на зеленых полянах стояли загородные дома тартесских вельмож. Здесь по вечерней прохладе они пировали и развлекались, и стражники в желтых кожаных доспехах бродили по трое среди деревьев, оберегая их покой.
Сюда-то, в загородный дом Сапрония, и привел Горгия присланный за ним молчаливый гонец.
Пробираясь вслед за гонцом по темным лесным тропинкам, Горгий беспокойно думал о том, что принесет ему нынешний вечер. Все складывалось не так, как он полагал. Вместо привычной честной торговли (с криком, божбой поспорить о ценах, потом сойтись, ударить по рукам, скрепить сделку обильной выпивкой) пугающе-непонятные разговоры с недомолвками. Запреты какие-то: с одним не торгуй, с другим не торгуй, сиди и жди... А чего ждать? Пока карфагеняне не заграбастают Майнаку? Тогда и вовсе не выберешься с этого нелюбимого богами конца ойкумены... А дни идут, наксосский наждак как лежал, так и лежит мертвым балластом в трюме, и люди ропщут от здешнего пекла и запрета сходить на берег, и Диомед куда-то запропастился, и растут расходы (не похвалит за это Критий, ох, не похвалит!). Вот и сейчас он, Горгий, тащит, прижимая к груди, две амфоры с дорогим благовонным жиром – а ведь и обрезанного ногтя за них не получит, придется отдать задаром тому толстяку.
Не любил Горгий пустых расходов.
Но еще больше тяготило его мрачное предчувствие. В знойном небе Тартесса не появлялось ни облачка, но всем нутром, всей кожей ощущал Горгий приближение грозовой тучи. Пугал запрет Миликона идти сухим путем. Почему он велит обязательно плыть морем? Он-то не выжил из ума, знает, что у карфагенян целы перья в хвосте. Поди-ка ощипай такую цапельку – как бы самому не угодить ей в длинный клюв... И как понимать странный его намек: «Никто тебе ничего не передавал?»
Плюнуть бы на все, тайно продать корабль с грузом, разжиться быками и повозками и пуститься поскорее в Майнаку, подальше от хитросплетений здешних властителей. Но тогда – прощай, обещанная доля в критиевой торговле, прощай, собственное дело...
Принести бы жертвы богам, умилостивить их, да вот беда: нет в Тартессе греческого храма. Здесь, как подметил он, знатные почитают бога Нетона и простолюдинам велят его почитать, но те чаще клянутся Черным Быком. Странное это дело: будто не одного они племени, властители и народ.
Все же он, Горгий, догадался, что нужно сделать. Пошел в храм – не тот, конечно, что рядом с царским дворцом, а в малый храм, что в купеческом квартале, – и заказал вделать в пол каменную плиту со своим именем и оттисками двух пар ног. Одна пара чтоб была направлена к алтарю, вторая – к выходу из храма. Кто так сделает, тому боги помогут вернуться домой...