— Царь Эхиар, — сказал он решительно, — веди нас на Тартесс, твой трон ожидает тебя.
Старик вскинул на него затуманенный взгляд, отблески огня играли на его изуродованном лице.
— Еще мало голубого серебра, — внятно сказал он. — Надо больше… еще немного…
— Хватит, — отрезал Ретобон. И закричал, обернувшись: — Эй, царские носилки сюда!
Шла, катилась с гор, громыхала повозками, гомонила многоязычной речью лавина взбунтовавшихся рабов. Рудник за рудником, поселок за поселком вливались в войско. Скакали во все стороны гонцы на запаренных лошадях, громкими криками сзывали людей:
— Истинный царь Тартесса Эхиар, Ослепительный, прощает долги и записи! Он дает волю рабам! Идите к нам, идите вместе с нами на Тартесс! Смерть Павлидию, слава царю Эхиару!
Неудержимо и грозно катилось с гор воинство — к устью реки, к синему Океану, к великому, ненавистному и любимому городу Тартессу. Впереди конь о конь с Ретобоном ехал с тяжелым копьем наперевес могучий волосатый кантабр. Далеко окрест разносился рев тысяч охрипших глоток:
— Слава истинному царю Эхиару!
— Понятно, какой металл вы называете голубым серебром. Но для чего оно нужно правителям Тартесса?
— Разрешите ответить на вопрос вопросом. Для чего фараоны тратили десятки лет и тысячи жизней на сооружение пирамид? Для чего римляне заставляли население завоеванных областей возводить колоссальные портики? Для чего на острове Пасхи вырубали каменными топорами из цельных скал огромные статуи?
— Выходит, накопление голубого серебра столь же бессмысленно, как сооружение пирамид?
— Бессмысленно — не то слово. С точки зрения фараона, строительство пирамиды, как выражение идеи его могущества, имело огромный смысл. Возможно, когда-то и властители Атлантиды копили голубое серебро с определенной целью. Впоследствии цель забылась, затерялась, но остался ритуал.
— Опасное, опасное это занятие…
15. ГОНЕЦ ПАВЛИДИЯ
Ретобон сидел на каменистой осыпи, уперев подбородок в раздвоенную рукоять меча, и поджидал гонца Павлидия. Отсюда, с холма в северо-западной части острова, был хорошо виден Тартесс. Прямо на юг — крепостные стены, за ними высились мрачный, увенчанный гребнями царский дворец, серебряный купол храма, темно-серая башня Пришествия. На востоке, за лесом, — главная дорога, что бежит от мостов в северной части острова на юг, к торговым рядам, причалам и верфям. По ту сторону дороги — беспорядочная белая россыпь жалких домишек: квартал горшечников, квартал медников, дальше к юго-востоку дымят горны в квартале оружейников, еще дальше, на оконечности острова, богатый купеческий квартал. Двумя рукавами Бетис охватывает остров, и желтизна реки Постепенно голубеет, сливаясь с океанскими водами.
Тартесская гавань забита кораблями — нет им теперь хода в океан. Если хорошенько присмотреться, можно увидеть в утренней дымке неясные черточки на воде — корабли карфагенян. Они-то и заперли гавань. Угрожают великому Тартессу…
На душе у Ретобона было невесело. Миновало две недели с той поры, как победоносное войско восставших рабов, смяв заслоны павлидиевых стражников, хлынуло но трем мостам в северную часть острова, с ходу ворвалось в городские кварталы. Тут-то и столкнулись повстанцы с главными силами Павлидия. В узких кривых улочках квартала горшечников несколько дней шла свирепая сеча. Стражники были хорошо обучены воинскому искусству, и рабы дрогнули, несмотря на численный перевес. Ретобон велел отходить в северо-западную часть острова, рассчитывая закрепиться там в лесу, в загородных домах тартесской знати. Много людей было потеряно при отходе — и не только от копий и секир стражников. Кое-кто из городских, побросав оружие, предпочел скрыться в лабиринте лачуг и мастерских, заслониться бабьими пеплосами. Но главный урон нанес кантабр. Видя, что дело затягивается и в открытом бою царское войско не одолеть, он увел своих соплеменников, а за ними потянулись и рабы из других иберийских племен, и пылкий Ретобон проклял беглецов от имени царя Эхиара.
На открытом песчаном берегу у мостов людей кантабра встретили пращники и тяжелая конница. Много здесь было порублено рабов, много трупов унес в океан желтый Бетис, и лишь небольшой группе удалось прорваться к мостам и уйти на север, в далекие дикие горы.
Поредевшее войско Ретобона раскинулось лагерем, укрепилось в лесу у подножия холма. На облетевших по-осеннему деревьях засели отборные лучники. Полукольцо из перевернутых повозок окружило лагерь, а другой стороной он выходил к морскому берегу. Много раз кидались стражники на приступ, но всякий раз откатывались. Рабы отбивались с ошеломляющей яростью — теперь им и вовсе нечего было терять. Но шел день за днем, а запасы еды, взятые в погребах загородных домов, начинали угрожающе таять. Теперь стражники, окружив лагерь повстанцев, выжидали. Видно, решили взять рабов измором.
А сегодня утром, только встало солнце, в лесу загремела боевая труба. Глашатаи зычными голосами принялись выкрикивать, что царь Павлидий пожелал вступить в переговоры с вожаком рабов и шлет своего гонца. Ретобон велел крикнуть в ответ, что согласен принять гонца.
Со склона холма увидел Ретобон: из северных ворот крепости выехали на лошадях двое, один держал копье, увитое виноградной лозой, — знак мирных намерений. Ретобон спустился к подножию холма, поросшему ивняком, прошел на полянку с колодцем и коновязями — здесь ожидали его ближайшие друзья и помощники.
Из-за деревьев шагом выехал павлидиев гонец, сопровождаемый пожилым стражником и несколькими повстанцами. Взгляд Ретобона скользнул по лиловому гиматию гонца, стянутому широким ремнем, потом поднялся выше — и замер, прилепившись к лицу. Ретобон не верил своим глазам.
Тордул спешился и пошел навстречу.
— Не ожидал? — спросил он, улыбаясь.
— Знал бы я, какого гонца шлет Павлидий, не принял бы, — хмуро ответил Ретобон.
— Я сам напросился. — Тордул сунул руки за пояс, спокойно оглядел сподвижников Ретобона. — Как-никак мы старые дружки, легче будет столковаться.
— Шелудивый пес тебе дружок, а не я, — отрезал Ретобон.
У Тордула сжались твердые губы, на скулах проступили красные пятна. Однако он поборол гневную вспышку.
— Ладно. Сейчас ты поймешь, что ссориться нам нечего. Слушай! Мы шли против Аргантония, потому что хотели покончить с Неизменяемым Установлением, верно? Теперь Аргантония нет, да сожрут его кости шелудивые псы, которых ты тут упоминал.
Тордул подмигнул Ретобону, но у того ни один мускул не дрогнул на худом, изможденном лице.
— Дальше.
— А дальше вот что. Ты знаешь, что мы с Павлидием давно расплевались. Но теперь другое дело. Павлидий стал царем Тартесса, и он тоже хочет перемен. Клянусь Нетоном, все, чего мы с тобой желали… почти во всем Павлидий согласился со мной.
— Дальше.
— Будут пересмотрены законы. Все звания, кроме блистательного, отменят. — Тордул повысил голос: — Пища для рабов улучшится, они через день будут получать мясо в похлебку. Ремесленникам возвратят долговые записи. Царь Павлидий намерен поощрять искусства и ремесла. Так что, Ретобон, самое время нам помириться.
Ретобон угрюмо молчал, опершись обеими руками на тяжелый меч.
— Если хочешь, — продолжал Тордул, — можешь прямо сейчас собрать свое храброе войско и…
— Ты ничего не сказал про голубое серебро, — перебил его юноша с копной жестких светлых волос.
Тордул посмотрел на него.
— Ага, это ты, Нирул, — сказал он. — Клянусь Нетоном, я рад, что ты жив. Теперь ты сможешь рифмовать все, что вздумается. Никто не станет совать нос в твои пергаменты.
Нирул с сомнением покачал головой.
— Сладко поешь, Тордул. Я слишком хорошо знаком с носом твоего папаши.
— Да пойми ты, времена переменились. Я сам слышал, как Павлидий говорил толстяку Сапронию: «Выгоню, если будешь следовать старым образцам. Давай что-нибудь новенькое».