Английский философ Френсис Бэкон, позднее ставший пациентом и другом Гарвея, писал, что задача философов начертать в уме людей отражение вселенной — копию мира, каков он есть на самом деле, а не такого, каким его воображает тот или иной философ, согласно внушению собственного разума. Он писал, что без возрождения наук не может дальше развиваться человечество, а возрождение это невозможно без преобразования их на основании строгого и точного опыта. Пожалуй, Бэкон первым из философов понял значение метода в научных исследованиях. Именно потому, говорил он, гениальность многих древних философов была затрачена бесплодно, направлена по ложному пути, что у них отсутствовал настоящий метод исследования.
Как раз в Падуе опыт приобрел первенствующее значение, и Падуанская школа дала Гарвею направление на весь его дальнейший путь ученого. Светильник был зажжен до него, предшественники подготовили почву. Но зажженный ими свет горел робко и неуверенно, освещая только отдельные уголки знания, не охватывая его целиком. Отдельные, вырванные у тьмы островки не объединяла ни одна сколько-нибудь ясная и четкая доктрина.
Гарвей вскрывал и препарировал без устали; он много занимался опытами на животных, и у него уже возникла догадка, что артерии где-то должны соединяться с венами. Однако места этих соединений он так и не обнаружил. Блистательная догадка получила подтверждение только через несколько лет после его смерти — итальянец Мальпиги открыл капиллярные сосуды, разглядеть которые можно только в микроскоп.
Гарвей пытался подойти к загадке крови с другой стороны. «Быть может, — допускал он, — кровь действительно просачивается через поры перегородки, как утверждают ученые?» Но и пор ему обнаружить не удалось — поры в сердечной перегородке здорового человека так и не были никогда открыты по той причине, что они не существуют.
Гарвей наблюдал собственными глазами, как сокращается сердце — левый и правый желудочек одновременно. Каким же образом при одновременном сокращении может перекачиваться кровь из одной полости в другую? В ходе экспериментов Гарвей окончательно убедился, что артерии полны кровью и что эта наполненность вполне осязаемой жидкостью — естественное их состояние.
Концы не сходились с концами, потому что со временем Гарвей окончательно убедился, что сердечная перегородка достаточно плотная, никакая жидкость не может через нее просачиваться, плотность ее уступает, разве только, плотности костей.
— Я почти готов думать, — в отчаянье восклицает Гарвей, — что движение сердца и крови может быть известно только одному богу!
Ему помогло постичь эту тайну его уменье сомневаться — он сомневался в Кембридже, сомневался в Падуе; здесь он получил возможность убедиться в справедливости своих сомнений.
Высокое здание анатомического театра с большими перехваченными решетками окнами. Посреди зала — стол; на столе — мертвое человеческое тело. Студентов вокруг стола не так уж много: анатомические вскрытия привлекают только тех, кто всего себя отдает науке. Гарвей занимает свое постоянное место. Профессор Фабриций начинает вскрытие.
Надрез на кожных покровах, затем на мышцах. Потом профессор перепиливает несколько ребер. В образовавшееся «окно» видно мертвое, неподвижное сердце. Фабриций объясняет:
— Господа медики! Вы видите перед собой важнейший орган человеческого организма. Вот через этот широкий сосуд — полую вену — из правой части сердца разносится по всему телу кровь; она достигает самых отдаленных участков и потребляется на питание организма. С левой стороны, как вы видите, из левого желудочка, выходит самый толстый сосуд — аорта. Отсюда начинается вторая кровеносная система — система артерий. Артерии тоже несут кровь, но не грубую, как вены, а одухотворенную, смешанную с теплотой и жизненным духом. Дух поступает в левое сердце через легкие и смешивается с кровью, проникающей через поры межжелудочковой перегородки. А творится кровь — печенью.
Учитель рассекает сердце, и теперь все могут увидеть обе его половины. И плотную перегородку между ними. И отверстия, через которые смешивается венозная кровь с артериальной? Ничего подобного — никаких отверстий нет!
— Поры настолько малы, что мне ни разу не удавалось увидеть их, — говорит честный Фабриций. — Но вы знаете, что и Гален, и великий Везалий…
Гарвей добывает трактаты Галена и жадно изучает их. Они читаются легко, как романы, так увлекательно они написаны, так поэтичен их язык. Но, боже мой! — сколько же в них несообразностей! Да здесь найдется не двести ошибок, как скромно подсчитал Везалий, — здесь их намного больше, раз даже он, студент-медик, способен обнаружить их…
Впрочем, не рано ли ему делать столь далеко идущие выводы? Вправе ли он, при своем незначительном опыте, подвергать сомнению веками существующее учение?
Когда Гарвей, в конце концов, опроверг это учение, за плечами у него был уже большой опыт экспериментатора, врача и хирурга. Да, и хирурга — дважды дипломированный врач Гарвей с глубоким уважением относился к хирургии, начинавшей набирать научную силу. Он уже много лет был практикующим врачом в Лондоне, главным доктором в старейшем госпитале св. Варфоломея, профессором кафедры анатомии и хирургии, когда наступил ЕГО день.
Все годы он продолжал добиваться истины — экспериментировал на животных, выслушивал сотни человеческих сердец своих пациентов. Само по себе это было новшеством: ни один врач до Гарвея не пытался на слух определять и лечить болезнь. А Гарвей определял и лечил. Это не прибавило ему друзей. Все его поведение у постели больного вызывало насмешки и недоброжелательство лондонских коллег. Вероятно, он был единственным врачом, который выслушивал пульсацию крови на запястье и по состоянию пульса, по числу и наполненности ударов, делал выводы о здоровье пациента.
Вот он склонился к груди больного, к той ее стороне, где между пятым и шестым ребром бьется сердце. Он вслушивается в удары — одни более громкие, другие послабее — и мысленно представляет себе то, что много раз видел в своих опытах: вот сердце сжалось и приняло форму конуса, верхушка его приблизилась к стенке грудной клетки, и удар слышен четко и гулко. Да, но удары не все одинаковы, вот слышится глухой шум, напоминающий шипенье… Значит, с сердцем что-то неладное, значит, сердце больное. Значит, лечить надо сердце. И он лечит сердце средствами, которые ни одному врачу не приносили столько славы, хотя и были обыкновенными растительными лекарствами. Но Гарвей знал, что они подействуют именно на больное сердце, потому и применял их. И лекарства действовали, вот что самое замечательное.
Такого рода подход к больному становился слишком понятным — Гарвей охотно объяснял «секреты» своего успеха. Этот подход был доступен каждому смертному и грозил рассеять весь туман, которым окутали медицину дипломированные врачи по незнанию истинных причин заболеваний. Кровопускание осталось их излюбленным средством, употребляли его иной раз в чудовищных дозах: до шестидесяти кровопусканий одному больному! Лечили и астрологией, и заговорами, лечили и лекарствами, иногда, случайно, приносившими пользу. Лихорадку «изгоняли» священники: заставляли больного соблюдать бесконечные посты, биться лбом о землю, замаливая грехи, за которые бог и ниспослал болезнь. Заставляли вносить большие суммы на церковь.
Метод Гарвея вызвал бурное недовольство среди лондонских врачей и священников. Его оговаривали, на него клеветали, обзывали презрительными кличками. На популярности Гарвея-врача все это не отражалось: больные-то выздоравливали.
Гром грянул в 1628 году, когда Гарвей выпустил маленькую книжечку с таким скучным, неинтересным и, казалось бы, ничего опасного не таившим названием: «Анатомическое исследование о движении сердца и крови у животных».
Почти тридцать лет, включая годы студенчества, понадобилось Гарвею, чтобы написать эту книжечку. Размышляя над удивительным механизмом сердечных и венных клапанов, над всей структурой сердца, над обилием крови, приходящей в движение по артериям и венам, над быстротой этого движения, Гарвей неотступно думал над одним вопросом: могут ли соки перевариваемой пищи, как этому учили древние авторы, пополнять кровью беспрестанно опустошаемые вены? От беспрерывного притока крови артерии должны были разорваться, если бы кровь какими-то путями не возвращалась из них в вены и не попадала бы вновь в правый желудочек сердца.