— Ну вот и все.
— Спасибо, Оля, — сказал Колтыпин. — Три больших спасибо. Теперь всегда во время пурги я буду думать…
Она как-то странно посмотрела на него.
— …Я буду думать: как хорошо, что есть на свете пуговицы.
Она засмеялась. Распустила клубок шпагата.
— Какие у вас еще есть прорехи?
— Никаких… только в душе.
— Для этого нужны нитки другие. И руки, наверное, другие…
— Ну, это уж смотря какие прорехи, — пытался уточнить Колтыпин.
— А этот блюз ты должна знать. Это классика. Он вполголоса запел:
Оля сидела рядом и смотрела на его руки.
— Это «Сан-Луи» — блюз Вильяма Хэнди. Когда я уеду, ты играй его чаще других, ладно?
— Не знаю, — сказала Оля.
В пустынном зале сидели, как всегда, Нанывгак и Витька.
— А вот этот блюз родился в двадцатых годах. Очень теплый, очень грустный. Мы пели его в училище на английском языке. Ты понимаешь по-английски?
— Нет. А Нанывгак понимает. Не удивляйтесь. В молодости он часто ездил на тот берег, там у него какие-то дальние родственники.
— Старик, о чем эта песня?
Нанывгак внимательно слушал. Потом сказал:
— Ты ругаешься. Ты говоришь, тебе нет удачи.
— Правильно. В ней вот о чем, Оля:
Ну ладно. Давай повторим регтайм.
Витька возился на улице с движком, и Колтыпин с Олей репетировали при двух длинных свечах. Было темно, новые свечи еще не разгорелись, и от темноты казалось еще холодней.
— Все очень хорошо, Оля. Только, когда я уеду, обещай играть каждый день, ладно?
— Хорошо. А когда вы уезжаете?
— Через три-четыре дня. А когда ты будешь в Анадыре, ты послушаешь «Рапсодию в блюзовых тонах» Гершвина. У меня есть полная запись.
— А вы будете читать мне лекцию о полиритмии джаза, об афро-кубинском стиле, о музыкальной экзотике Нового Орлеана… да?
Он засмеялся.
— Нет, лекции я читаю на работе.
— А сейчас вы на работе?
Он молчал. И стучал по клавишам рояля одним пальцем.
— Не знаю. Сейчас я в клубе. А клуб на седьмом небе. И мне очень хорошо.
— Витя починил. Сейчас свет будет, — раздался вдруг из темноты зала голос Нанывгака.
Вспыхнули обе лампы. В тишине было слышно, как тарахтит движок.
Старик подошел к сцене.
— Завтра ехать надо, — сказал он Колтыпину.
— Но ведь ты говорил дня через три.
— Завтра ехать, — сказал Нанывгак.
Нанывгак собирал упряжку.
Путь предстоит длинный. Несколько дней. Колтыпин отдал Витьке свои лишние ненужные вещи. И пошел в магазин проститься с Олей.
— Как хорошо, что есть на свете пуговицы, — поздоровался он.
— Уезжаете?
— Да, сегодня. Сейчас.
— А я родилась здесь. И никогда никуда не уезжала.
— Почему, Оля? Ведь ты могла бы уехать и на «материк». Учиться музыке серьезно. Иногда обязательно нужно уехать.
— Зачем?
— Чтобы не стоять все время за прилавком. И не тосковать пурговыми вечерами за роялем, у которого такая веселая история.
— Откуда вы знаете? Может, рояль они для меня нашли. Для меня… и для всех.
— Но ты здесь одна… со своим роялем.
— Нет-нет, — испугалась она, — нет, не одна.
— Может, ты и права. До свидания. Ты очень славная, Оленька.
Двенадцать псов в упряжке Нанывгака. Пурга утрамбовала снег, и собаки бегут легко. Колтыпин смотрит на часы. Упряжка в пути пятый час. Пора бы чаевать, думает он. Но нарты взлетают из ущелья на пригорок, и он вдруг видит взлетную площадку райцентра и две уснувшие «аннушки». Упряжка несется прямо к маленьким зеленым самолетам.
— Нанывгак, зачем мы туда едем? Ведь нам надо на север!
Молчит Нанывгак. Собаки выскочили прямо на взлетную полосу. Из-под остола летят комья твердого снега, и нарты останавливаются.
— Все, — говорит Нанывгак. — Приехали.
Старик отвязывает рюкзак и отдает его Колтыпину.
— Ничего не понимаю, — разводит руками Колтыпин. — В чем дело, Нанывгак?
— Поть-поть! — разворачивает старик собачек. — Хак! — И собаки медленно поползли на пригорок по старому следу.