— А если с ним случилось несчастье?
— Иуде Иудино, — сказал непримиримый Эдик.
— Ладно... — Терпение Каляева близилось к исходу. — Пока ты сидел в кутузке, эта история получила развитие. Позвонил Портулак и сказал, что чуть ли не при нем превратился в пену Причаликов, а следом прорезался Бунчуков и поделился радостным открытием, что Вадим — вампир.
— Энергетический? — осведомился Эдик, сплюнув зубную пасту.
— Самый натуральный кровопийца. Оба они, и Портулак, и Бунчуков, едут сюда. Причем Портулак с Зоей и Виташей вот-вот должны прибыть.
— Кудряво живете, старик, — сказал Панургов. — А мне что-то шутить не хочется. Ты не знаешь, как вышло, что меня сюда привезли? Концы с концами не сходятся.
— Откуда мне знать. — Каляев посмотрел на Панургова честными глазами. — Я думаю: флюиды, которые исходили от Муси...
— А ты чего здесь оказался?
— Понадеялся, что тебя упрятали навсегда, и поспешил занять нагретое тобой местечко подле классика детективного жанра... Что ты все-таки думаешь о совпадениях в происшествиях с Секстантом, Поповым и Максом?
— Ты произнес правильное слово. Совпадение! Совпадение, старик, оно и есть совпадение. Так чего ты здесь делаешь?
— А с Причаликовым, ты думаешь, Вадим наврал?
— Хватит мне лапшу вешать! — Эдик приоткрыл дверь ванной и заорал: — Муся, принеси свежую рубашку и спортивные штаны! — потом промокнул лицо полотенцем с Микки-Маусом. — Ты что так смотришь?
— Полотенце, — только и произнес Каляев.
— Ну да, Бунчуков подарил, у него от тещи-челночницы целый мешок остался. Что-то, Дрюша, ты сегодня какой-то не такой.
Каляев вышел в коридор, подождал, пока Эдик переоденется. Вместе они направились в комнату. Панургов открыл дверь:
— А это еще .что?
Каляев заглянул через его плечо. В кресле, которое еще совсем недавно занимал он сам, полулежал Мухин и размазывал по лицу слезы. Рядом сидел на корточках Марксэн и гладил его по руке; увидев Панургова и Каляева, он поднес палец к губам и сказал:
— Ни звука, братцы... У него катарсис!..
А Мухин приветствовал Панургова жестом, похожим на последнее движение выброшенной на берег рыбы, и продолжил говорить, видимо, уже в не в силах остановиться:
— ...И вот я, потомственный дворянин, у дедушки которого было пять пароходов в Самаре, не вижу своего отражения. Когда дедушку моего дедушки царь сослал в Карс, за ним по Военно-Грузинской дороге везли семь подвод серебра! Семь! И две подводы меди! Он был богатый человек! У моей тети, его жены, была коробочка с жемчужинами — каждая с голубиное яйцо!.. А какие женщины меня любили! Меня любила первая красавица Москвы! Она играла на баяне, у нее был второй баян в Советском Союзе. Первый подарили Святославу Рихтеру. Фамилия ее была Чемоданова. Да, Чемоданова, и не она одна! Меня любила гимнастка Земфира Ширази... И вот — мой дядя знал семнадцать языков, бомбил Берлин и женил английскую королеву, а я не вижу своего отражения!
Мухин трагедийно воздел руки к потрескавшемуся потолку. Пока, согласно законам сценического действа, длилась пауза, Панургов толкнул Каляева в бок локтем и прошептал восхищенно:
— Первая красавица Москвы со вторым баяном в Союзе! Класс, хрен-перец!..
— Мой дядя был очень непрост, — сказал Мухин и одним махом стер слезы с обеих щек. — Он был разведчиком в Англии и Америке вместе взятых. У него была дача под Москвой, рядом с дачей Абеля, и мы помогали Абелю копать картошку. Самому Абелю, который украл у американцев секрет атомной бомбы! Моему дяде Хрущев подарил золотой кортик с надписью «Товарищу Мухину за службу Родине». Я был знаком с племянницей шофера Хрущева. Однажды мы с ней за ночь семнадцать раз! Семнадцать раз! А потом, на следующую ночь, двадцать четыре! Двадцать четыре раза! И после я месяц ничего не мог с женщинами, пока не познакомился с Земфирой Ширази. У нее была толстая золотая цепь, но у моей тети цепь была еще толще и длиннее. Девятьсот девяносто девятой пробы была цепь у моей тети! А еще у нее была собака очень редкой породы, которую дядя привез из Англии и Америки. Когда самолеты дяди шли на Берлин, Гитлер прятался в бункер, а Геринг кричал своим асам: «Ахтунг, в воздухе Мухин!» А вот вы, вы! — Мухин выбросил руку в направлении Панургова и Каляева. — Что вы улыбаетесь?! Вы дяди моего не знали и потому улыбаетесь! Пусть у меня нет отражения, но это еще не повод для смеха!
— Фиг с ним, Иван, с отражением, — не очень понимая, о чем идет речь, сказал Панургов. — Это все чепуха, хрен-перец!
— Нет, не чепуха! — возразил Иван и вернулся к винегрету из подвигов дяди, своих половых успехов и разнообразных богатств многочисленных родственников. — Я привык к другому отношению. Я в МИМО поступал, ни у кого не было такого английского произношения, как у меня. Я школу кончил с золотой медалью, я дипломант конкурса чтецов пушкинских поэм — у меня почетная грамота есть! Женщины падали мне в руки, как спелые груши! Я ни одной не обидел, когда женился. Я позвонил им всем и каждой назначил день. В последнюю неделю перед свадьбой я прощался ежедневно с двумя. С одной два часа до работы утром, с другой — два часа после работы вечером. И так каждый день. Мне страшно было смотреть на себя в зеркало... О! Тогда у меня было отражение, но я так исхудал, что не узнавал себя! Мой дядя, когда был разведчиком, часто менял свою внешность. Однажды он переоделся бедуином и в таком виде попал в плен. Он знал семнадцать языков, но арабского выучить не успел и потому прикинулся глухонемым бедуином. К нему приставили специального человека, и он овладел восемнадцатым языком — арабским для глухонемых. Поэтому глухонемые арабы понимали его как своего, а прочие не понимали вовсе. Он соблазнил глухонемую наложницу саудовского принца и через нее узнал саудовские государственные секреты, явки, адреса, пароли и карты укрепрайонов. У него персональный автомобиль был, две дочери и три сберкнижки.