Он вызвал лифт и взглянул на часы. Забежать домой, чтобы выгулять Машку и купить по дороге заказанные женой батон, пакет молока и чудодейственную, по словам жены, жидкость для чистки столовых приборов, название которой вылетело у него из головы, Каляев не успевал — иначе пришлось бы пожертвовать встречей с Виталіей Мельниковым, прибывшим из Америки и позвонившим накануне. Ножи и вилки могли потерпеть, но вот Машка теперь обязательно наделает по всему коридору аккуратные кучки — и вовсе не оттого, что ей так приспичило, а из подлости, чтобы лишний раз насолить ему.
И кто за язык его тянул, кто дернул обещать жене, что выведет Машку? Пилить полчаса в один конец ради Машкиного гуляния не укладывалось ни в какие его планы. А дал это обещание Каляев (заранее рискуя, что его не выполнит), потому что ощущал себя виноватым перед женой. Во-первых, он явился вчера после полуночи и подшофе: прогуливаясь и пересказывая друг другу содержание своих будущих произведений с поэтом Вадиком Портулаком, они завернули к общему приятелю Панургову, а у того как раз охлаждалась привезенная кем-то с Кавказа кизиловая водка; во-вторых, дома кончились деньги, и Каляев был отпущен за пределы квартиры (вместо того, чтобы чинить перегоревший утюг) лишь потому, что наплел, будто Конотопов звонил ему насчет гонорара и сказал, если деньги не взять сегодня, то завтра их может и не быть; в-третьих — и это главное, — он всегда чувствовал себя перед женой виноватым и, что неудивительно, был таковым.
Пригромыхал, сотрясая стены, лифт. Каляев с омерзением лягнул напоследок эдемовскую дверь... И дверь медленно, с легким скрипом, отворилась. Самые несусветные мысли пронеслись в голове Каляева, прежде чем он вступил во владения Конотопова. Мигом вспомнилось, как стоял он перед закрытой дверью в «Прозе», и почудилась некая связь между двумя этими событиями, хотя ничего общего тут не было и быть не могло. Равно как ничего общего не могло быть у известного писателя и переводчика, а в последние годы к тому ж — и одного из ведущих российских издателей, весьма уважаемого на Западе Виктора Васильевича Игоряинова и неопрятного алкаша Гришки Конотопова, когда-то с тройками закончившего филфак и до «Эдема» работавшего экспедитором на овощной базе. И все-таки Каляев ощутил неясную тревогу, объединив мысленно двух этих несовместимых людей.
Он распахнул дверь пошире и через полутемную прихожую вошел в комнату, где все было, как и всегда, разве что один из кактусов лежал на боку, а рядом с ним валялись раздерганный веник, белая дамская перчатка и пустая бутылка из-под водки. Не мешкая, Каляев прошел дальше и здесь тоже ничего необычного не узрел, не считая настежь открытого сейфа. Вообще-то, брошенный в таком виде сейф должен был навести на мысль об ограблении, но почему-то не навел. Может быть, потому, что нижнее отделение сейфа было набито пустыми бутылками.
Вместо того чтобы утруждать себя тревожными мыслями, Каляев открыл холодильник и, найдя там банку «Пепси», с удовольствием ее опустошил. Итак, выгулять Машку он не успевал, на встречу с Виташей идти было рано, а час наступал обеденный. В холодильнике он заметил банку ветчины и батон в целлофановом кульке. Это было похоже на Конотопова — хранить хлеб в холодильнике; так он его, наверное, предохранял от тараканов. Каляев даже слегка повеселел, представив физиономию Конотопова, когда тот выявит пропажу ветчины.
Взяв банку и батон, он отправился на кухню в поисках консервного ножа. Тараканы при его появлении бросились врассыпную. Ножа, как и следовало ожидать, не нашлось, хотя Каляев перерыл буфет снизу доверху. «Что же это за день такой?» — подумал он и вдруг услышал звук, этакое воркование, будто кто-то с кем-то перешептывается. Перед ним было две двери — в ванную и туалет. Не долго думая, он толкнул ближнюю — за ней обнаружился унитаз с неисправным сливным бачком; струйка воды, текущая из бачка, и заставила насторожиться Каляева. Он закрыл дверь в туалет и машинально открыл в ванную.
События последующих двух-трех минут, как ни старался он позже, так толком восстановить в памяти и не удалось. Во всяком случае, Каляев сознавал, что история, которую несколько позже вечером он со смаком рассказывал Бунчукову и Портулаку, имела с действительностью отдаленное сходство, а может быть, и вовсе никакого сходства не имела.
Открыв дверь в ванную комнату, Каляев увидел торчащие из ванны голые ноги. А потом, с задержкой охватив всю картину в целом, осознал, что ноги принадлежат Конотопову, который лежит в воде и лишь залитое кровью его безжизненное лицо плавает на поверхности. Каляев был человеком не робкого десятка и кое-что в своей жизни повидал, но тут оплошал: выскочил за дверь, не успев даже разглядеть труп. Тут же он сообразил, что убийца, может быть, еще прячется в квартире — скорее всего, в комнате Конотопова за портьерами, — и рванулся к выходу, намереваясь позвонить к соседям. В этот момент проем двери, открытой на лестничную площадку, загородила фигура в фартуке и с топором в руках. Каляев стоял против света и поэтому видел вместо лица фигуры неясное пятно. Фигура что-то сказала (слова пролетели мимо ушей Каляева) и направилась к нему, поднимая топор. Надо отдать должное Каляеву: в этой непростой ситуации он принял единственно правильное решение — не побежал назад с тем, чтобы забаррикадироваться в комнатах (что стоило прорубить топором картонные двери?), а пошел «на вы». Швырнул батон и банку с ветчиной в нечеткое лицо убийцы, оттолкнул его, выбежал на лестницу и понесся вниз. Но не преодолел и одного пролета, как на площадке остановился лифт. По инерции Каляев пролетел площадку пятого этажа, но все ж заставил себя затормозить, хотя и было страшно. Следовало вернуться назад и хоть как-то отвлечь убийцу от человека, который выйдет из лифта. Дело решали мгновения, и Каляев столь же быстро взлетел на площадку между этажами. Лифт открылся, и из него вышел Рудольф Петрович Ковыряко, уже облачившийся в брюки и рубашку с галстуком. Убийца, вероятно, занял позицию в дверях, и Каляеву виден не был.