— И дочерей ты тоже... того? — спросил циничный Панургов.
Мухин хотел что-то ответить, но тут слезы снова полились по его щекам. Он прижал к груди пакет с храмом Христа Спасителя и произнес торжественно:
— Да, я плачу, я плачу! Но вы, вы-то сами кто?!.
— Выпей, Иван, успокойся. — Ляпунов поднес ему рюмку водки.
Мухин послушно выпил и сказал:
— Спать. Пописать и спать. И я буду в порядке.
Пока Марксэн водил Мухина в туалет, пришел Буркинаев. После разговора с Каляевым он был настроен на серьезный лад и ожидал застать в доме Кирбятьевой-Ожерельевой атмосферу мрачной напряженности, трагической неопределенности и еще черт знает чего. Взамен этого он увидел, как не совсем трезвый Каляев, Панургов с синяком под глазом и незнакомый ему, плохо стоящий на ногах человек укладывают в постель еще одного пьяного, который бормочет про ремкомплект какого-то Бубенкера и не желает ложиться, пока этот ремкомплект к нему не подсоединят. Картину довершала Муся в розовом кимоно, застывшая посреди комнаты с блюдом бутербродов.
Наконец страдалец, получив заверения, что ремкомплект подключат, когда он примет горизонтальное положение, угомонился и в мгновение ока заснул. Панургов задернул ширмочку, отделяющую кровать от остальной части комнаты, подошел к Мусе, придирчиво выбрал бутерброд с сыром и принялся остервенело жевать.
— Сейчас, Федя, я тебе все объясню, — сказал Каляев и вдруг понял, что объяснять решительно нечего: что он ни расскажи, все будет выглядеть бредом больного воображения.
Но признаваться в том, что его обвели вокруг пальца, Каляеву тоже не хотелось. Поэтому он избрал самый скользкий путь и рассказал Буркинаеву обо всем так, словно не испытывал сомнений в истинности описываемых событий, то есть запоздало попытался переметнуться в стан шутников. Когда он закончил, Верхняя Вольта помотал головой, будто говоря: «Ну ты, брат, даешь!» Но благодаря философическому складу ума и увлечению древнеиндийским мистицизмом ничему не удивился, тем более что дело касалось Каляева и Бунчукова.
— Это очень похоже на то, что пишет новая генерация фантастов, — сказал он. — Они бы объяснили пену какой-нибудь сильнодействующей кислотой, которой поливает жертв мистический преступник. Если приправить стрельбой, легкой порнушкой — ну, скажем, Секстант по утрам для поднятия тонуса употребляет секретаршу прямо на рабочем столе — и развить вампирскую линию, то получится улучшенный вариант Тарабакина. Правда, до Счастьина все равно не дотянуться. Борзо пишет, подлец. И тем вреден.
— Я на этот счет поспорил бы, — Панургов налил себе водки и потянулся за следующим бутербродом, — да неохота.
— Водка кончается, — флегматично сказал Ляпунов, — надо бы сходить. Но у меня денег нет.
— И у меня нет. — Про стодолларовую бумажку Каляев решил забыть.
— Муся! — громко крикнул Панургов и, когда Кирбятьева появилась на пороге комнаты, приказал: — Субсидируй Марксэна.
Ляпунов умчался, полный энтузиазма, и никаких других событий в последующие десять минут не произошло, если не считать звонка Гилобабова, интересующегося, довольна ли Муся тем, как он исполнил ее просьбу. Муся промямлила что-то, и удачно, — Эдик не понял, кто и зачем звонит, и пропустил этот разговор мимо ушей. Счастливая, что все обошлось, детективщица убежала рубить салат, а Панургов доел бутерброды и повеселел. Каляев сидел молча, уставившись в пол. Да и что было ему говорить — он и так уже все сказал.