Снова запищал пейджер. «Все, иду!» — возвестил экранчик.
— Не надо, я сам, я уже — все! — в отчаянии выкрикнул Верушин-Счастьин и добавил несуразное: — Помилосердствуй!
Пикнул пейджер. «Даю минуту, но терпение на исходе», — возникла надпись на экранчике.
— Тарабакин уехал, а я остался стоять... — быстро, глотая окончания, заговорил Верушин-Счастьин. — Это было несправедливо! Если б я мог догнать его, я бы убил... Я понял, что меня забудут на второй же день... Утопающий хватается за соломинку... и я подумал, только подумал: «Отдам все, лишь бы...» — Верушин-Счастьин бесцветно улыбнулся. — Не вышло из меня Иова... Я мог бы потратить последний свой год и восстановить роман, но я выбрал другое. И вот я стою перед вами: у меня здоровая кровь и отличный аппетит, жена мне верна, и денег хватает на все. Не беда, что роман погиб, — я написал другие романы. Я пишу, не останавливаясь, и все разлетается по издательствам, как свежие бублики в базарный день. Правда, пришлось взять себе псевдоним...
— А о чем был тот роман? — спросил Портулак.
— Да так... Там был эпиграф из лингвистического справочника: «Два русских слова — „хохот” и „тоска” не имеют аналогов в других языках»... — Пикнул пейджер, но на этот раз Верушин-Счастьин не стал смотреть на экранчик. — Я уполномочен внести деловое предложение, — сказал он, переменив тон. — Прошу выслушать меня со всем вниманием, тем более что иного пути, как принять это предложение, у вас нет. Предупреждение вам дано. Каляев и Портулак уже догадались, что Игоряинов и иже с ним — это неспроста. Есть силы, не желающие отдавать литературу на откуп тарабакиным и кирбятьевым.
— Но силы-то нечистые, — усмехнулся Каляев.
— А какие бы ни были!.. Лучше мы, чем тарабакины. Они обращаются с литературой, как с трехрублевой вокзальной девкой.
— А кирбятьевы — как с трехрублевым вокзальным парубком, — вставил Бунчуков.
— Если откажемся мы, то не откажутся они, — сказал Верушин-Счастьин. — Конечно, придется идти на компромиссы. Разумное, доброе, вечное нужно подсевать малыми дозами, иначе случится аллергия. Эдик, ты согласен со мной?
— Понимаешь, старик, хрен-перец, какая штука — вопрос в том, что за гарантии и от кого. — Панургов подбросил шлепанец, но на этот раз промахнулся и не поймал его. — Продажа души, надеюсь, на повестке дня не стоит?
— Оставим душу высокой поэзии. А гарантии самые надежные, — ответил Верушин-Счастьин (экранчик украсили три восклицательных знака). — Наша задача — занять выгодные позиции и понемногу, исподволь влиять на ситуацию. И наградой за это нам будет бытие. Поясню для ясности: все живое и неживое обладает по меньшей мере двумя качествами — бытием и небытием. С одной стороны, наличествует бытие присутствующих, с другой — небытие Игоряинова, Причаликова, Попова, Максимова и Прохоренкова.
— И Саша Прохоренков тоже?! — спросил Каляев.
Верушин-Счастьин покачал головой, удивляясь его непонятливости.
— Бытие ваше плавно переходит в небытие, вы маргиналы, простите уж за такое слово. Вот, к примеру, ты, Бунчуков, замечательно смотрелся, когда получал свою премию. Смокинг тебе идет. Но... Ты все знаешь не хуже меня. Скоро о твоем лауреатстве забудут и в журналы зазывать перестанут. Или ты, Верхняя Вольта. Книжка у тебя вышла, не спорю, но скажи, как она продается?
— Плохо, — сказал Буркинаев, так и не добравшийся до дхараны и оттого недовольный.
— А если точнее — то никак не продается. Не раскручен ты, Верхняя Вольта, и потому в «Федорове унд Гутенберге» с тобой общалось человек десять случайных посетителей... Или ты, Вадим. Не берусь рассуждать, хороший ты поэт или так себе, но это и неважно. Посмотри на Моноклева — за его автографами народ давится, на презентации моноклевских книжек впору ОМОН вызывать, а тебе не видать такого как своих ушей. И тебе, Дрюша, тоже, между прочим. С тобой еще хуже: тебя вообще печатать не будут. Лишний пишущий человек нашего времени! Надо же такое удумать. Говорить об этом можно на каждом перекрестке, а вот романы писать противопоказано. Ты сам, может быть, не понимаешь, но это сущий анекдот — ну, как если бы сочинить статью о вреде цензуры, принести ее цензору и наивно полагать, что он шлепнет разрешающую печать. С таким подходом ты скоро не то что Машкину кашу жрать начнешь, ты ее саму от голода слопаешь. — Верушин-Счастьин помолчал, дав Каляеву ужаснуться бездне сотворяемой им глупости. — Я намеренно принижаю проблему и не говорю о высоком, ведь все высокое, ребятки, как бы вы там ни наводили тень на плетень, без ущерба для мировой гармонии сводится к ложке да плошке. А теперь об условиях, — сказал он, взглянув на Панургова. — Они просты: вы бросаете все прочие дела и пишете. Роман в двадцать листов за три месяца, строго по графику. Ваши книги печатают и выплачивают вам нехилые гонорары. Идет?