Именно Конотопов подбил Каляева к сочинению любовных романов. Как-то Каляев, не сумев пристроить ни с того ни с сего сочиненный детский рассказ в «Невероятные чудеса», решил, не откладывая, отнести его в «Юную смену» и специально проложил пешеходный маршрут между «Чудесами» и «Сменой» так, чтобы не миновать пивного ларька. Кружка при ларьке была одна — прикованная цепью к прилавку, и очередь стояла громадная, но он сразу не ушел, а потом, когда потерял минут двадцать, уходить стало жалко. Когда он уже почти добрался до цели, в ухо ему горячо зашептали:
— Скажешь, что мы вместе подошли.
Каляев обернулся и с трудом узнал Конотопова, располневшего и обрюзгшего за те два года, что они не виделись.
— Здорово, дружище, — прошептал Конотопов, оглядываясь на очередь. — Ты — как? Чем живешь-поживаешь?
— Так себе... Верчусь помаленьку, сочиняю кое-что.
— Как же, читал в «Полюсе», очень недурственно, — пролил Конотопов бальзам на авторское самолюбие, — хотя и заумно. Платят-то там как?
— На баварское, как видишь, не хватает.
— Не только у тебя, — печально сказал Конотопов. — Но есть идея!
— Какая идея? — бездумно спросил Каляев, хотя делать этого в принципе не следовало, — Конотопов слыл человеком необязательным, и не только слыл, но и был таковым.
— Пока не скажу, — загадочно улыбнулся Конотопов. — Но в случае чего я тебя не забуду.
Когда они достигли прилавка, Конотопов первым схватил кружку, осушил ее в секунду и исчез. Каляев тотчас забыл о нем. Выпив пива, он добрался в конце концов до «Юной смены», но попал к завершению рабочего дня и в отделе прозы застал какую-то незнакомую девицу, которая заговорила с ним так, будто он пришел с улицы, а не публиковался уже дважды в «Смене» с рассказом и даже повестью. Каляев разозлился, потому что надеялся, что в «Смене» рассказ уж точно возьмут и непременно сегодня, и наговорил девице разных гадостей, а потом, разошедшись, надерзил неожиданно появившемуся главному редактору — в общем, сделал не совсем то, что нужно. Рассказ после этого, разумеется, остался при нем. Домой Каляев прибыл крайне не довольный собой, потому что решительно не представлял, где добыть денег; год назад он ушел на вольные хлеба, но скоро обнаружил, что вольные хлеба и хлеб насущный — это две большие разницы.
По дороге он решил, что немедленно засядет за роман, который к тому дню писал уже почти год, но жена прямо в дверях вручила ему хозяйственную сумку и отправила за картошкой; потом, принеся картошки, он был послан за постным маслом, потом пришло время гулять с собакой, фоксихой Машкой, а на закуску сын-шестиклассник явил недюжинную тупость и никак не мог справиться с примером, в котором было навалом дробей, и десятичных и обычных, и хуже того — ответ, который получался у самого Каляева, не хотел сходиться с ответом, данным в конце учебника. Он едва дождался ночи, когда все домашние угомонились, отнес пишущую машинку на кухню, плотно притворил двери, закурил и дождался, пока Машка уляжется на ноги, что тоже входило в ритуал творческого процесса. Но только он вставил лист в каретку, как зазвонил телефон. Каляев схватил трубку, и тут под вздорный лай Машки состоялся исторический разговор с Конотоповым.
— Все тип-топ, наша с тобой идея претворяется в жизнь.
— Какая еще идея? — устало спросил Каляев.
— Ты способен быстро написать роман по предложенному образцу? — строго спросил Конотопов, не тратя времени на объяснения.
— Смотря какой, — ответил Каляев.
— Любовный.
— А образец — это «Анна Каренина»?
— Так можешь или нет?
— Если «Анна Каренина», то могу.
— Тогда приходи завтра в одиннадцать на Ново-Фонарный. Обойдешь универсам и за входом в подсобку увидишь вывеску с твердым знаком на конце — «Андропкинъ». Надо, старичок, ковать железо, пока оно мяконькое. Я на себя самое сложное возьму — организационную часть, а ты уж изволь — творческую. Тебе деньги нужны?