Робко, но с непреодолимым любопытством, как мальчишка-сорванец, вздумавший лицезреть наготу спящей старшей сестрицы, Митрофан опустил мятую простынь, обнажая плечи и грудь усопшей. И застыл, словно приклеившись взглядом к бездыханному телу.
- Не помню, я говорил, что у меня не было никого кроме тебя? – опомнившись, залепетал он. - Портовые шлюхи не в счет – ты понимаешь. Эти бездушные оболочки могут усмирить на время взбунтовавшуюся похоть, но они совсем неспособны сердцем о сердце высечь искру любви. Их сердца перегорели, превратились в черные угольки. Ими разве что писать непристойности на заборах да очерчивать магические круги.
Пальцами правой руки Митрофан очертил вокруг губ усопшей некое подобие круга. После трепетно заскользил по шее. Наткнулся на заковыристый бугорок ключицы. Замешкался на секунду, а затем как-то совсем неуклюже опустил руку на идеальную с его точки зрения грудь. Провел немного в сторону и обратно, ощущая, как трется о ладонь поникший сосок. Прижал ладонь чуть сильнее и услышал несмело пробивающийся сквозь истому тишины стук.
Митрофан замер, внимательно прислушиваясь. Снова услышав негромкий стук, вспомнил чью-то неблагочестивую мать, накрыл покойницу простыней и поспешно подошел к двери мертвецкой.
- Кого там черти несут? – раздраженно спросил он, отодвигая засов.
За дверью стояли двое ребятишек. Мальчуган лет двенадцати. С ним девчонка лет пяти. Неухоженные точно беспризорники.
У мальчугана нагловатый цепкий взгляд, курносый нос да заячья губа. В руке горящая свеча. Плавящийся воск обжигает пальцы, но ему, похоже, все равно.
У девчонки каштановые кудри, пухленькие щечки, красивые карие глаза. В них печаль. Она смотрит на Митрофана и в то же время как будто сквозь него.
- Вы как сюда забрели поздней ночью? - опешил Митрофан.
- По коридору шли к самой дальней двери, - скороговоркой отчеканил мальчуган. - Сторож указал нам путь.
«Старый козел, должно быть, совсем из ума выжил, раз уж детей малых в мертвецкую засылает», - решил Митрофан и строго молвил мальчугану:
- Передай ему, что спирта у меня нет, и не будет! И еще скажи, что если он снова вздумает детей ко мне…
- Мы не посыльные, дяденька, - перебил его па полуслове мальчуган. – По собственному делу к Вам пришли.
- Вот как? – Митрофан театрально изобразил удивление. – Что за дело?
- Утром минувшего дня сюда должны были принести тело убиенного Якова Радостного. Я сын его – Ефим Радостный. Со мной сестренка – Аннушка, - сам того не замечая, мальчуган быстро облизал губы, отчего заблестевшая расщелина показалась Митрофану еще уродливее. – Разрешите нам побыть немного с отцом. Я за это Вам два рубля дам.
Ефим знал, о чем просил. В мертвецкой на столе действительно лежал еще один укрытый простыней труп. Сильно обгоревший коренастый мужичок с обуглившимся протезом до колена правой ноги. В обгоревшем трупе местные горожане, как и сам фельдшер Самохвалов, признали Якова Радостного.
Когда-то Яков не представлял себе жизни без моря. Матросом на торговом паровом судне бороздил он Каспий. Ходил к берегам Персии, откуда привозил диковинные сувениры красавице-жене Настасье и сыну-горемыке Ефимке, зачатому в хмельном угаре. В час отдыха любил Яков основательно выпить с приятелями и покуролесить, нередко являясь зачинщиком кулачных мордобоев.
Однажды в море из-за сущего пустяка повздорил он с судовым врачом. Повздорил и отвесил тому перед всей командой оплеуху. Врач стерпел, но затаил на Якова зло.
Двумя дням позже, во время шторма, по неосторожности проткнул Яков голень стальным прутком. Рана показалась ему царапиной. Врачу показывать не стал. Тряпьем, что под руку попалось, перевязал.
Спустя три дня его подкосил жар. Ходить он не мог. Нога от щиколотки до колена превратилась в багровый пузырь. Пекла огнем так, словно жарилась в адской печи.
Он лежал в общей каюте и бредил. Над ним склонились люди-силуэты, ближайший из которых походил на судового врача.