- У вас, голубчик, гангрена, - сообщил врач, медленно, словно смакуя, произнося каждое слово. – Выбор здесь невелик. Нужно безотлагательно провести усечение голени. Опил большеберцовой кости на три дюйма дистальнее щели коленного сустава, если так Вам понятнее будет.
- Но как же… - прохрипел Яков. Слова давались ему с трудом.
- А иначе нельзя. Иначе смерь, - врач улыбнулся. - Но Вы не бойтесь. Я все в высшей степени аккуратно организую. И боли Вы совсем не почувствуете.
Яков тяжело вздохнул.
- Вот что, голубчик, - врач брезгливо похлопал ненавистного пациента по мокрой от пота щеке. – Мне согласие Ваше надобно. Просто кивните, если хотите снова увидеть родных и близких. Кивните ради Вашей любви к ним.
Яков кивнул и провалился в катакомбы беспамятства.
Бывалый моряк ступил на берег калекой. Без шансов когда-либо вернуться в море. Дома его ждала жена на сносях и шестилетний сын.
Митрофан познакомился с семейством Радостных в первый день работы в здешней больнице. Ныне покойный доктор Павлов рассказывал Якову что-то о фантомных болях и о нарушенном кровообращении. Тот смотрел на Павлова как на шарлатана, пытающегося убедить его в необходимости еще одной ампутации. В красивых глазах Настасьи, которой вот-вот уж нужно было рожать, застыли слезы, а маленькому Ефимке все вокруг казалось любопытным и радостным.
Оклемавшись, Яков стал пить горькую от тоски по морю и безделья. Годную работу одноногому калеке найти было трудно. Перебивался случайными заработками. Растил долги. А Настасья родила девочку. Хорошенькую такую. Без видимого уродства. Вскоре, правда, выяснилось, что свет для малышки - тьма. Узнав об этом, Настасья умом чуть не тронулась, Яков же напился до свинячьих чертей.
Зиму перетерпели, а весной взбунтовалась Настасья против бесконечного пьянства мужа. Когда Яков брошки ее серебряные и другие безделушки заморские за долги из дома выносить стал, собрала она вещи, взяла детей и ушла от него к пекарю Семену Бугристому. Семен хоть трезв был всегда и трудолюбив, но отличался деспотичным характером. Терпеть не мог он, чтоб ему перечили, к тому же ревнивым оказался до жути.
Спустя год, как взял он Настасью в жены, в обеденный час за столом случилась у них размолвка. Показалась Семену окрошка пересоленной. Он недовольство высказал, а заодно и подковырнул:
- Не влюбилась ли часом в кого, дуреха?
Тогда Настасья возьми и брякни ему в отместку:
- Нет, не влюбилась. Как и прежде Якова одного люблю.
Семен вскипел и кулаком ей в челюсть мощно двинул. Настасья вместе со скамьей полетела нелепым кувырком вдоль душистых лугов своего детства, мимо трепета звездных ночей. Так и летела, пока скрипучие половицы не обернули ее в белый саван.
Ефимка закричал, узрев, что мать умерла. Аннушка заплакала, мало понимая, что происходит. Семен размашисто перекрестился.
Покойницу положили в гроб, убийца подался в бега, а детвору сводная сестра Настасьи взяла под опеку. Яков на похороны не пришел. Детей видеть он не хотел. Все бухал, и долги множил, бесцельно ковыляя по жизни.
Прошлым вечером занесло его в трактир «На посошокъ». Деньжата шальные появились видимо. Взял он «казенки» и закуски, что была дешевле. Сел за стол в дальнем углу зала. Никому не мешал. Напивался себе потихонечку.
Немного позже зашли в трактир его кредиторы. Четыре крепких лба. Увидели Якова и удивились. Подсели к нему всей гурьбой. По плечу похлопали, о долгах завели разговор. Якова уже порядком развезло на старых-то дрожжах. Он буркнул им, чтоб убирались ко всем чертям по-хорошему. Один из мужиков взбесился тогда, руками нервно размахивать стал прямо перед лицом должника.
Не выдержав гнета сумбурных жестикуляций, Яков быстро вытащил из сумки нож для разделки рыбы, схватил и приколол руку мужика ладонью к столешнице. Мужик взвыл, ухватился за рукоять, пытаясь высвободиться, а Яков неожиданно засмеялся, понимая, что сегодня ему спишут все долги.
Вывели его под руки из трактира. Сломали о спину костыль. Яков грохнулся в пыль. Калеку подняли и вспороли от паха до груди живот его же ножом. Затолкали в глотку обломок костыля, чтоб не кричал. Затем облили предположительно керосином и подожгли. Сами врассыпную попрятались по закоулкам. Со стороны смотрели, как горит.