- Вы не могли бы предоставить нам какую-нибудь изолированную комнату. Подсобку, склад или что-нибудь... Словом, чтоб не здесь.
Он успевает заметить ее испуганный взгляд, но в эту минуту группа свидетелей приходит в движение, и к следователю делает шаг щуплый старичок с седенькой бородкой. На блеклом, в мелкую клеточку пиджаке матово отсвечивают заправленные в полиэтилен орденские планки.
- Дело вовсе не в том, о чем вы подумали, - старческий голос ветерана надтреснуто дребезжит. Глухо прокашлявшись, он поднимает на следователя слезящиеся глаза и от волнения часто моргает. - Видите ли, это будет не просто принять. Не знаю, поверите ли вы мне, но... Они, конечно, подтвердят, хотя не всякий соберется с духом рассказать вам об этом. По крайней мере мне это будет сделать легче. Так что, если позволите...
Он ожидающе молчит. Вежливый старичок, деликатный. В некотором роде драгоценный реликт - вроде петербургской пожилой интеллигенции, - только там еще попадаются пережившие все и вся князья да графы. Старичок продолжает молчать, он ждет от власти согласия, но следователь тоже не спешит с ответом сразу. Предчувствуя недоброе, он недоуменно обегает глазами свидетелей. Что-то необычное в их лицах. И это не похоже на тривиальный страх. Тут что-то другое. Собравшихся в магазине объединяет нечто общее, неприятно настораживающее... Со вниманием следователь снова возвращается взглядом к старичку. Время!.. Вот, что его беспокоит! Каждая минута - лишняя фора преступникам. Но и не выслушать свидетеля он тоже не может. Тем более, что ни одного оперативника на месте еще нет - и кто знает когда они вообще объявятся.
Еще колеблясь, следователь нерешительно расстегивает планшетку и достает ручку и чистый лист. Пристроившись на подоконнике, обращается к ветерану:
- Хорошо, я вас слушаю. Но одна просьба - быть по возможности кратким.
- Кратким? Да, я понимаю. - Старичок делает рукой непонятный жест. Разумеется, я постараюсь... - Он запинается и вновь растерянно моргает. Видимо, нужно рассказать все. С самого начала.
Альмонис, английское средство от ожирения, завезли в среду. В среду, а не в пятницу. Но именно в пятницу изрядно поредевший товар после долгих сомнений и дискуссий решают выбросить на прилавок - и ради такого случая долго упрашивают и наконец уговаривают подежурить в магазине штатного грузчика Сему. Каким уж образом - неизвестно, но слух об альмонисе успевает растечься далеко за пределы района, и отвыкшие от очередей и давок продавцы всерьез опасаются нешуточного наплыва покупателей. И потому пакеты с английским товаром надумывают выдавать через окошечко в стене, до сих пор пребывавшее в заколоченном состоянии. То немногое, что еще лежит на полках, на это время, разумеется, убирают.
Время - семь утра, но через все магазинное помещение, стекая по крутым ступеням крыльца и дотягиваясь до угла соседствующей с гастрономом аптеки, уже выстроилась плотная очередь. Хмурое выражение на лицах - под стать темному, набрякшему небу. Утро похоже на вечер, а очередь напоминает колонну французских арестантов, толпящихся на гильотину. Говорят, было и такое. Более того, говорят, и на гильотину, изнывая от ожидания, пытались проскальзывать вне очереди. Так или иначе, но выражение множества лиц сливается в нечто общее, чему следует подобрать особый термин. Ощетинившееся штыками каре - это уже не толпа, и очередь, стоголовой змеей впившаяся в магазин - объект множественных вожделений, - тоже уже не простое сборище людей. Это ожившее существо-великан, животное с необузданными инстинктами.
Опоздавшая к магазину женщина, злясь на себя и на весь мир, медленно обходит собравшихся. Ненавистно-тесное платье раздражает ее почти столь же сильно, сколь и уличная слякоть. Добравшись до угла аптеки, она громко и сердито фыркает, поворачивает назад и тут же откуда-то из-под ног близстоящих людей выдергивает за курточку юркого карапуза с игрушечным автоматиком. Наградив его основательным шлепком, тяжелым решительным шагом движется к крылечку. По глазам ее видно, что она готова ругаться и спорить. Однако мальчишке вовсе не улыбается торчать в душном помещении. Усыпив бдительность матери притворной покорностью, он дожидается кульминационной точки разыгрывающейся у крыльца перебранки и рывком освобождает ладошку из мощной длани женщины. Отскочив в сторону, присаживается на корточки и улыбается: воюющей мамаше не до него. Литым корпусом, содрогаясь, словно ледокол во льдах, она раздвигает людей, неукротимо приближаясь к дверям. Еще немного, и ее засасывает зев магазина.
Поднявшись, мальчишка подходит к широкой луже и, настороженно оглядываясь, ступает в нее. Снова с ожиданием смотрит вокруг, но никто не обращает на него внимания. Зевая, он пересекает лужу из конца в конец и с топотом начинает сбивать с сапожков липкую жижу.
- Куда прешь?! Куда?!
Подняв голову, мальчуган видит, как высокий мужчина с плоским невыразительным лицом молчком продирается все к той же заветной двери. Люди позади него разъяренно ругаются, вытягивают шеи, чтобы получше разглядеть наглеца. Но наглец на голову выше всех, и возмущенные голоса так и остаются голосами. Мальчишка звонко смеется. Прицеливаясь в мужчину из автомата, коротко стрекочет.
Вскоре невдалеке от аптечного угла внимание карапуза привлекает яркая коляска. Приблизившись к ней, он не без любопытства заглядывает под полог. Оттуда на него сонно таращатся выпученные глазенки младенца. Слюнявая соска в припухших губах ритмично и чмокающе подергивается. Подумав, мальчишка выдергивает соску изо рта ребенка и дует лежащему в лицо. Но эффекта добивается обратного. Ласково жмурясь, малыш тянет к нему пухлые ручонки и что-то лопочет. Вот дурак! Мальчишка дает ему щелбана и, чуть помешкав, осторожно бьет пятерней по мягкой щечке. Личико в коляске по-старушечьи морщится, и губы вот-вот опасно скривятся. Не дожидаясь тревожной сирены, мальчишка пихает соску обратно и торопливо бежит от коляски.