Горбун стоял под градом упреков совершенно обескураженный, от его спеси не осталось следа. «Кто же мог предположить, что этот малохольный до сих пор не занял очередь, – растерянно бормотал он. – Все приходящие в город новички первым делом, чтобы время не текло впустую, занимают очередь. Это так просто, естественно и разумно: пусть она себе движется, пока новичок осматривается в городе и выясняет, что да как. Этот субчик, между прочим, с рассвета слоняется возле нашего учреждения и в какой-нибудь подъезд давно мог встать. Минутное же дело! Но раз у него нет номера, никакой очереди он не занимал. Тогда что он делал столько часов? Не для того же он пришел в город, чтобы выталкивать из грязи автобусы! Я впервые встречаюсь с такой беспечностью».
Рассуждая, Егош не столько пытался снять с себя вину, сколько уразуметь, как мог случиться такой казус. Но секретарь не желал следить за извивами его логики и крикнул, что не позволит красть время своего отдыха после бессонной ночи и впустую жечь свет, ведь новую свечу взамен потраченной ему никто не выдаст. Он с радостью швырнул бы протокол в лицо сверщику, пусть свернет себе из него шутовской колпак, но, к сожалению, бумагу с нетерпением ждут наверху. В сложившейся ситуации секретарь видел только один выход, может, противоречащий букве, зато соответствующий духу закона. Следовало дать свидетелю номер задним числом: сейчас внести учетчика в список очереди и записать его порядковый номер в протокол допроса, тогда необходимые формальности будут соблюдены.
Очередь поняла мысль секретаря и забурлила вокруг учетчика. Прямо на шершавой стене здания Егош ловко развернул список очереди, желтый от старости рулон обоев. Их свободный от рисунка испод пестрел именами, цифрами, метками, зачеркиваниями. Очередники потянулись на помощь сверщику, множество рук бережно разглаживали свивающийся рулон и плотно прижимали к бетону. «Следующий номер 970 – круглый! – деловито сказал Егош. – Красивое число, а с хозяином не повезло! Жалко отдавать такому обормоту, но делать нечего! Имя скажи». – «Пиши: учетчик бригады Рыморя, – мгновенно ответил за учетчика секретарь, чутко следивший за событиями из подвала. – Подпись в протоколе уже стоит, а она должна в точности соответствовать списку». И он продиктовал имя бригадира по буквам.
Учетчик баюкал обожженную руку. Каждая клетка тела ныла, голова раскалывалась от боли. Будь у него хоть малейший шанс защититься, он не позволил бы этим арапам чертить на себе рабские городские знаки. Но на борьбу не осталось сил. А объяснять, что нет смысла давать ему номер очереди, в которой он ни минуты не собирался стоять, было бесполезно. При нем они говорили о нем в третьем лице, как о бездушной вещи. Они без него знали, что с ним делать.
Хотя учетчик не проронил ни слова, не сделал протестующего жеста, от него ждали подвоха и хотели пресечь любую возможность сопротивления. Железные пальцы впились ему в ключицы. Его усадили и прижали к земле с такой силой, что ни охнуть, ни вздохнуть. Учетчик протянул было левую руку, чтобы не трогали обожженную правую. Но им непременно нужна была правая. Когда ее выпростали, то не только плечо, локоть, запястье, но каждый палец раскрытой кисти сжали кулаки очередников. Учетчик чувствовал себя в тисках сторукого чудовища. Он слышал азартное сопение толпы. Его схватили за волосы и запрокинули голову, чтобы не заслоняла жидкий свет неба, падавший на его ладонь. Учетчик судорожно сглотнул. Но воздух не проходил в легкие через сдавленное горло, и учетчик потерял сознание. Последнее, что он увидел, крючконосое сосредоточенное лицо сверщика. Егош муслил во рту химический карандаш, губы его сделались фиолетовыми.
3. Хфедя
Когда учетчик очнулся, было еще светло или уже светло. Снегопад совершенно прекратился. В разрывах высоких быстрых облаков сверкала синева. Над головой учетчика вытянул голые ветви кривой тополь. Учетчик лежал в незнакомом месте. Его бил озноб, в горле пересохло. Светло-русый малыш лет шести разжимал слабыми пальцами учетчику губы, чтобы протолкнуть комочек снега. «Вы просили пить, – объяснил он, увидев, что учетчик открыл глаза, – а воды, кроме снега, нет». Мальчуган плохо выговаривал «р», но держался степенно, как маленький старичок. Стариковской была его залатанная одежка, перетянутая грубым ремнем из кожзаменителя. И свое имя он произнес на старинный лад – Хфедя.
Учетчик пожевал снег, медленно сел, ощупал волглый толь под собой. Вещмешок лежал рядом. Учетчик сидел на скате крыши сарая. Влево и вправо уходил длинный ряд неказистых строений. Тесно, стена в стену, жались они напротив уже слишком знакомой учетчику пятиэтажки, но на почтительном удалении от нее. Низкие кособокие сараюшки точно стыдились своего соседства. Возможно, когда учетчик потерял сознание, его закинули на крышу сарая, чтобы не путался у служащих и очереди под ногами. Но сейчас он вряд ли мог кому-то мешать во дворе. Утреннее столпотворение сменилось безлюдьем. Куцые группки сезонников дежурили у подъездов. Из знакомых учетчик увидел старую Капишу, она стояла первой сбоку от двери второго подъезда, куда подходила ее очередь. Капиша не успела сделать последний шаг со двора внутрь здания: в работе кадровой службы, видимо, наступил перерыв, в окнах учреждения сквозила пустота, редко где колыхались вялые тени. Задорная девушка из лестничного окна под крышей скрылась, на ее месте темнело закрытое стекло.