Докладывали — трудовую сводку и ещё что-то. Синяя густая папка. Как говорил об расстреливаемых член коллегии? Он сейчас сообщает шифром в инфотдел ВЧК о покушении на предисполкома Шнурова. А тут очень просто — взяла и пальнула.
В папке торопливо и скверно перепечатанные бумаги, плохо выходила буква «л» — не то — «п», не то — «к». И то, что сообщалось там, — было известно — в Воскресенской волости вновь появились бандиты, нашли эсеровские прокламации, поймали переодетых офицеров, которых ЧК коллегиально расстреляла. Можно понять — настроение губернии спокойно-выжидательное.
— Ало! Товарищ председатель, арестованная просит сообщить её отцу — задержана, мол, случайно, пока выяснится… Он, говорит, помирает…
— Ало! Направьте ко мне караульного начальника.
Караульный начальник, рассудительный и рябоватый, вошёл к нему растопыренной походкой, будто к больному: он был приверженцем храбрости.
Предисполком подал ему коротенькую бумажку.
— Пропуск по городу напишешь сам.
— Слушаюсь. Можно на машине, машина есть свободная.
— Но, ещё выдумаете!
— Оно, конечно, товарищ, — за такое дело мало к стенке…
Предисполком стоял у окна, когда девушка в беличьей шапочке вышла из подъезда под фонарь. Шнуров оглядел её. Дотронулся до щёк, небритые и дряблые: ерунда. Думать над этим — ерунда, вот ещё смешно, вынырнут её ботиночки из-под шубки и — конец. Первобытные инстинкты, атавизм — нет никаких объясняющих слов. Ерунда, пустота, туман…
Выпуская её, караульный начальник дал ей краюху хлеба. Она отказалась было, но он возразил: «никто не увидит, ночью ходят пропусками, а на эту ночь пять пропусков имеется…»
И вот — под фонарем ещё, она отдёрнула платок, прикрывавший краюху, и, торопливо отломив кусок, сунула в рот. Плечи дрожали — не-то от жеванья, не-то от плача. Она не оглянулась.
Ерунда!
Шнуров торопливо отошёл от окна, — идти в «Гранд-Отель» ему не хотелось, — он повалился на диван, покрылся шинелью. Воротник отдавал запахом хлеба, он перевернул и, прикрыв лицо полой, уснул.
Глава седьмая, служащая продолжением первой
— Хорошенькая история, — сказал газетный корреспондент: — разжирел, пожалуй, Моштаков теперь?
Прокурор подтвердил. Газетный корреспондент, будучи слегка сантиментальным, подумал немножко и спросил осторожно.
— А как Вера — не жена ему теперь?
— Кому, дяде-то родному?
— Нет, Шнурову.
Прокурор захохотал — смех у него был странный, словно стукались пивные бутылки. Зубы у него мягкие, должно быть, и цвета пробки:
— Ясно, что нет!.. Я ей и не интересовался, я вам о хлебе рассказывал. А про неё будто бы сказывают, для отца по красноармейским казармам хлеб просить ходила. Напоролась на тиф или на что другое — умерла… Отец тоже, кажись, где-то раньше её свернулся… Я-то, впрочем, точно не знаю — вы у Моштакова сами спросите, он ей ведь чистокровный дядя.