— Я только рад, — сказал Герц, радуясь появлению живого ребенка после бесчисленных фантомов. — Хочешь порисовать, Тедди? — Молчание, потом кивок. — Сейчас приготовлю чай. Сегодня уборки немного, Тед, — бросил он через плечо, входя в кухню. — Просто слегка пройтись тряпкой. Может, окна помоете? Но если вам это сложно, то не надо.
— Нет, у вас и так все блестит. Не то что у вашей соседки снизу. Она там такое развела… — Он неодобрительно пощелкал языком.
— Поди сюда, Тедди, — сказал Герц, подхватывая тяжелое маленькое тело, и усадил мальчика за свой письменный стол. — Вот тебе красивый красный карандаш. — Он взял кулачок мальчика с карандашом в свою руку и начертил неровный круг. — Теперь попробуй сам, а я посмотрю, что у тебя получится. — Но малыш водил рукой слишком неуверенно, карандаш не оставлял на бумаге следов. По счастью, карандаш сам по себе служил неплохим развлечением. Помахав им вхолостую над листком, мальчик с яростью художника швырнул и карандаш, и листок на пол. Тед Бишоп выдохнул дым, громко закашлялся, потушил сигарету и наконец приступил к более или менее продуктивной деятельности. Герц забрал пепельницу, вымыл ее и убрал в ящик на кухне, где ей полагалось лежать. Его тяготила необходимость развлекать этих двоих, когда на это просто нет сил. Он хотел, чтобы они скорее ушли, поскольку он не мог уделить им должного внимания, хотя малыш, чувствуя себя совсем как дома, протопал через гостиную в спальню, явно намереваясь вытащить книги с полки и играть ими как кубиками.
— Вот стервец, а? — заметил Тед. — Ну, вроде бы все. На следующей неделе приберусь получше. По правде говоря, спина у меня побаливает. — Подробное описание симптомов, которое обычно выслушивал Герц, на этот раз было, пожалуй, короче, чем всегда, и менее интересным. Герц был странно рассеян, не мог сосредоточиться на том, что ему говорят; в любом случае он все это уже слышал раньше. Он достал бумажник — обычный знак того, что утренняя уборка закончена и полностью его удовлетворяет, даже если это и не так. Он вручил мальчугану красный карандаш, взъерошил ему волосы и твердо проводил к двери.
— Ну, значит, до среды, — сказали они с Тедом хором, как всегда. После чего Герц наконец запер дверь, отогнал все лишние мысли и позволил себе краткую передышку, как всегда во второй половине дня, пока не начинало смеркаться и день не уходил, оставляя лишь тень потерянного покоя.
Он со вздохом поднялся, умылся, причесался и вышел на вторую за день прогулку. Жизнь, бурлившая на улицах в час, когда все возвращаются с работы, несколько взбодрила его. Больше, чем его бесплодная одержимость, Герца угнетал этот уклон в секретность, то, что его отсутствия рассчитанно совпадают с отлучками Софи Клэй, а присутствия практически сводятся к слежке. Природа сыграла с ним свою обычную шутку: парение духа и сразу же жгучий стыд, и, хуже того, сознание собственной нелепости. Но еще хуже была связанная с этим напряженность и подозрение, что это должно достичь, и уже достигает, некой кульминации, что он будет ввергнут в еще большее безумие явной потребностью в разрядке и что рано или поздно он допрыгается. Своим рациональным умом он представлял ее себе такой, как она есть, ни больше ни меньше: хорошенькая девушка современного типа, холодная, деловитая, независимая, безразличная к комплиментам и почестям, которая сама делает свой выбор, прекрасно знает свои права, не берет на себя обязательств, принимает добровольные жертвы и видит свое будущее как несложное, прямое продвижение к той цели, которую сама перед собой поставила.
Постичь ее мысли было невозможно: он просто не знал, как работают мозги у этого конкретного поколения. Он стал теперь представителем слабого пола и пропускал сигналы, на которые прежде отвечал: те легкие изменения интонации, те приветливые улыбки и прочие проявления приязни, те изящные знаки физической доступности, которые он некогда умел расшифровывать. Теперь все было устроено по-другому: мужчины должны остерегаться своих естественных порывов, авансов, даже жестов. Если ты пропускаешь даму вперед или уступаешь место, это расценивается как опека, если поддержишь под локоть — как нежелательная смелость. Или, возможно, они зашли еще дальше, забрались в еще более глубокий солипсизм, отгородившись броней от всего, что они ощущают излишним, отвлекающим, в избыточной потребности соответствовать — другим стандартам, не ими заданным, — в некоем загадочном интуитивном осознании общей цели. Оставаясь собой, женщины в строгих костюмах захватывали и даже завоевывали мужскую территорию, занимались любовью без раскаяния, не ждали милости от удачи, и стареть они будут иначе, зная, что не совершили никаких ошибок, не поступились своей гордостью, не обременили себя устаревшими порядками или процедурами, остались свободными.