Конечно, женщин его поколения читать было легче, как и мужчин. Но их хорошие манеры, их верность родительским стандартам влекли за собой тяготы принужденности и тех минут, когда их чувства предавали их и приводили к такой сокрушительной опрометчивости, как в его случае. Люди его поколения умели пойти на компромисс, сознавая его мудрость, заводили семьи и дома, возможно, с теми, кто не соответствовал их представлениям об идеальном возлюбленном или соратнике. Таким способом люди его поколения достигали нормальности, принимали стремления большинства, как это сделали они с Джози. Беда в том, что они так и не эмансипировались настолько, чтобы потом, в самый неподходящий момент, их мучительная тяга к свободе — в наиболее общем, наиболее недифференцированном смысле — не разрушила оболочку, ввергнув их в такие тяжкие обстоятельства, с которыми они совершенно не могли справиться и которые угрожали разрушить целую жизнь, прожитую здраво и правильно.
Эти опасности теперь угрожали ему со всех сторон. Примерно прожитая жизнь привела его к безумию, от которого уже не оправиться. Его главным козырем была способность чувствовать это так, как есть, как отклонение, отступление от здравого смысла. Его самой слабой картой мог стать недостаток средств для борьбы с этим. Почему бы, в противном случае, он продумывал свои перемещения с учетом перемещений Софи Клэй и получал мазохистское удовольствие от своих рассчитанных отсутствий, от еще более рассчитанной предупредительности, от отвратительной маски неуместной бравады, за которой скрывалось грустное чувство предательства, низости, потери невинности? Его дни были теперь подчинены одной навязчивой идее — ибо он признавал, что это не более чем навязчивая идея. Если до того он шел более или менее достойным путем, то теперь он был смешон. Даже если в его жизни не было настоящей удовлетворенности, раньше недостаток явных побед не вызывал чувства обиды. Теперь же он чувствовал одно, и только одно: ему не хватает удовольствия. В самом узком смысле это отражалось на всем, что он делал, так что его ладонь непроизвольно тянулась схватить невидимую чужую ладонь, рука огибала воображаемое плечо. Отсутствие взаимности даже не очень его беспокоило. Важнее был инстинкт, который управлял его ладонью, его рукой, как будто даже теперь, на этой последней стадии, он мог освободить желания, которые должны были иссякнуть вместе с его юностью, его красотой, даже здоровьем. Такие симптомы, такие тщетные жесты были, несомненно, свидетельством того, сколь жестокую шутку сыграла с ним его нежитая жизнь.
Вернувшись на Чилтерн-стрит, он включил свет, увидел, что в зданиях напротив тоже зажглись огни, приготовил поесть, вполуха прослушал новости, понял, что никакая книга, никакое зрелище не могут перешибить его настроя, который по ходу дня достиг своей критической массы. В восемь он набрал номер телефона.
— Софи? — сказал он. — Тут вам посылка. Вы сами зайдете или мне вам занести?
— Вы не могли бы занести? Я только что из душа.
Она больше не произносила его имени. Это ранило его чуть ли не больше всего остального, усугубляя впечатление, что он всего лишь ее доверенный слуга. Он взял посылку и осторожно, бочком, стал спускаться по лестнице. Дверь в ее квартиру была открыта, звуки радио, запахи кофе и всякой косметики для ванны доносились до маленькой площадки, где он неловко остановился, пытаясь удержать тяжелый сверток на одном колене.
— Софи? — позвал он. — Я оставлю посылку у двери.
Его внезапно замутило от всего этого. Она появилась из ванной в белом махровом халате с широкими рукавами. Волосы у нее были влажные, лицо непривычно оживлено после горячего душа. Она казалась такой, какой он никогда не видел ее прежде: голой. Его взгляд проникал сквозь обширные складки халата к тому, что должно было быть под ним.
— Извините, что я не вовремя, — сказал он с дрожащей ноткой фальши в голосе.
— Можно было и завтра, — сказала она. — Но все равно, спасибо.
Она стала вытирать волосы полотенцем, которое держала в руках. Рукав ее халата приоткрыл запястье, которое показалось ему необыкновенно прекрасным. Без мысли, без воли его рука обхватила его, а потом скользнула к мягкому изгибу ее локтя, где и остановилась. Софи уставилась на него без улыбки; устыдившись, он убрал руку и приготовился как-то пошутить, чтобы скрыть свое замешательство, но не смог ничего придумать.
— Такая мягкая кожа, — пробормотал он, еще больше ухудшая свое положение.