Он стряхнул с себя оцепенение, тяжело поднялся и направился к дому, который теперь был таким же вымышленным, такой же фантасмагорией, как «Бо Риваж». В этом смысле они были взаимозаменяемы, поскольку явились ему в его первоначальных, почти забытых грезах о бегстве. Он знал, что осужден уехать, и не по каким-то практическим или непрактическим причинам, как бы они ни были важны, но потому, что есть миссия, которую он должен выполнить, есть исследование, которое ему необходимо завершить, есть возможность ответить на потребность, которая поразила его тем, что принадлежит к сфере его компетенции. Их воссоединение могло привести, и почти наверняка приведет, к разочарованию, но могло и просветить их. Он, однако, не мог до конца избавиться от беспокойства в отношении мотивов Фанни. Она сейчас нуждалась, она оказалась без поддержки. Безусловно, ее письмо показало такие аспекты ее характера, с которыми он был незнаком, но все равно его не оставляли сомнения. Грубо говоря, он подозревал, что она просит его о помощи. Она всегда мастерски морочила ему голову. Ее письмо могло быть лицемерным; у него не было средств оценить степень ее искренности. Он пожал плечами. Возможно, это не имеет значения. В любом случае то, что такая честность не в ее характере, — это факт.
Между тем письмо требовало ответа.
«Моя дорогая Фанни, — написал он. — Ваше письмо пришло нынче утром, и я с тех пор над ним размышлял. Я не осмеливаюсь перечитывать его, чтобы невзначай не попасть под его влияние. Я говорю как есть. Я согласен, что нам нужно увидеться, хотя бы ради того, чтобы увидеть, чем мы стали, но такая встреча почти наверняка может обернуться для нас разочарованием. Теперь, когда я наконец могу трезво смотреть на наши семейные обстоятельства, я вижу, насколько мы были беспомощны, в нашей детской невинности, бороться против того, что было за нас установлено. Мы были имуществом, ни больше ни меньше. На мне были судьбы моих родителей и брата, а вам было предназначено обеспечить ваше собственное выживание и выживание вашей матери. То, что мы должным образом выполняли свои обязанности, нисколько не сделало эти обязанности легче. Я понимаю теперь, что нам не давали свободно расти, что мы были заложниками ожиданий наших родителей. Я не виню вас за то, что вы служили корыстным целям своей матери; но в то же время мне жаль ее. Мне жаль и свою мать. Мне жаль отца, который был просто безвольным. Я помню мучительно, как будто это было вчера, как вы были красивы, как самоуверенны. Во многих отношениях мне даже легче вспоминать, как вы со смехом отклоняете мои незрелые посягательства, чем представлять, как вы зависите от чужой милости, как теперь. Я сам пережил слишком много крушений, чтобы испытывать к вам жалость. Я просто узнаю в вас такую же жертву.
Я, конечно, помогу вам, чем смогу. То, что мы с вами вообще оказались в таком положении, просто смешно, но я давно пришел к выводу, что те, кто в ответе за наше развитие, наслаждаются нашим замешательством. Есть одно высказывание, которое всегда мне очень нравилось: если хотите рассмешить Бога, расскажите ему о своих планах. Но как бы я ни соглашался с этой мудростью, я все же чувствую, что обязан взять часть вины на себя, как и вы. Мы, которые должны были быть скептиками, как показало время, были наивны. Ваше письмо показывает, что вы, по крайней мере, понимали чуть больше, чем я. Я пытался довольствоваться малым, думая, что сдерживать свою природу — к лучшему и что я обязан принимать рациональные решения. Одним из таких рациональных решений была моя женитьба, но в последнее время я стал менее рационален в своих отношениях с миром. Я теперь вижу, что все мои привязанности были так или иначе несовершенны, но, как вы мне напомнили, я действительно некогда шел на поводу у своей молодости. Теперь я вижу ужасные ошибки, но не молодости, которые простительны, а зрелости, когда порыв улучшить то, что плохо, вынуждает тебя приспосабливаться, идти на компромисс, обходиться меньшим, когда очень хочется большего. Люди, которых я вижу вокруг, когда занимаюсь повседневными делами, меня поражают. Как вы справляетесь? — хочется их спросить. Вы всем довольны или вы, как и я, желаете освободиться от своей истории? Я однажды — совсем недавно — пережил болезненную иллюзию, что могу освободиться, и эта иллюзия была связана с ранними воспоминаниями или, скорее, с ранними ощущениями. Интересно, было ли это когда-нибудь чем-то большим, чем ощущение, но все же я знаю, что ощущение иногда лучший советчик, чем почтение.