Зорким, но снисходительным взглядом он озирал пейзаж и видел его теперь мягким, нейтральным; он никак не комментировал свое одинокое гуляние, вбирал в себя все частности — мужчин, которые, пыхтя, совершают утреннюю пробежку, старых дам, что настороженно поглядывают на собак, справляющих нужду в канаве, — и сожалел лишь о том, что не может перехватить случайного прохожего и перекинуться парой слов. Он понимал, что в этом нет смысла, но зато это похоже на те замечания о погоде, которыми обмениваются в очереди, речи эти дышат доброжелательством, особенно в этот час. Решившись уехать, он, казалось, попал в более широкую систему координат, в которой компания незнакомых людей была как раз тем, что надо, и приветствия самого неопределенного характера были одобряемым способом общения. Такая взаимная анонимность, при которой каждый словно бы соблюдал некий кодекс, определявший правильную дистанцию, устраняла необходимость объяснять свое или чье-либо присутствие и освобождала от истории, как сулит это сделать, но редко делает отпуск. Явный недостаток близости, ощутимый, но не угрожающий, вызвал какое-то своеобразное состояние, как будто личность растворялась в теплом воздухе и лишь чувства оставались, чтобы человек мог восхищаться, внимать, наслаждаться и короткое время функционировать как человек.
Позже это проходило, ибо не может зритель долго оставаться на сцене. Тогда Герц возвращался к себе домой, уже отяжелевший, как будто только что вновь вошел в земную атмосферу. Эта вторая часть упражнения была уже не такой приятной, поскольку начинался день и восстановить ту утреннюю беззаботность удавалось только большими усилиями. Если он возвращался не вовремя и сталкивался с Мэтью или Софи, а обычно с ними обоими, на лестнице, он дружественно поднимал руку, улыбался и шел дальше, чтобы ненароком не нарушить легкости, с которой они входили в ритм нормального дня. От них зависело оживление всего дома, который, не будь их, возможно, погрузился бы в полную тишину. Они делали это с помощью знаков — открывали окно, перекликались, находясь в разных комнатах, включали радио на полную громкость и тут же, видимо чтобы не потревожить Герца, делали музыку потише. Казалось, они ощущали его присутствие, которое он стремился сделать как можно менее заметным. Он, в свою очередь, как никогда прежде, чувствовал, когда они дома, отслеживал их приходы и уходы и обязательно — их шаги на лестнице. Иногда он видел, как они идут на работу. В деловых костюмах, с профессиональной готовностью во всем облике, они поворачивались ко всему своей второй стороной, становились персонажами, которых держали наготове для внешнего мира и в любую секунду могли предъявить, как будто не было никакой паузы между той жизнью, когда они жили вместе, и той, когда они были отдельными существами. В такие минуты, наблюдая за тем, как они теряются вдали, он чувствовал легкую панику и одновременно с этим — приступ юности. Он дивился, сам изгнанник из реальной жизни, каково это — быть гражданином сразу двух царств: любви и работы. Он знал, что такие размышления никчемны и лишь подчеркивают его бессилие создать контекст, в котором он мог бы эффективно и не бесцельно функционировать. Вся деятельность, которую он изображал, служила лишь тому, чтобы никто не почувствовал себя обязанным справиться о его здоровье или о том, собирается ли он в отпуск. Особенно успешно он уходил от общения с молодой парой, камерность которой он желал сохранить. Он надеялся, что в его формальной улыбке и поднятой руке они разглядят целые области деятельности, о которых им ничего не известно и в которые он так глубоко внедрился.
В длинном антракте между их уходом на работу и возвращением он мог о них думать почти объективно, отмечать изменения, которые успевал схватить внутренним взором в момент встречи и приветствия: потаенную улыбку Софи, вкрадчивую настороженность Мэтью. Из них двоих он казался менее просвещенным, принимал свое счастье как тот, для кого такая милость судьбы — дело обычное. Это можно было счесть тревожным признаком, но Герц убедился, что бдительности Софи хватит на двоих. Она его уцепила, возможно, с того первого взгляда, и они оба были за то, чтобы прожить дальнейшее, подогнать его по размеру, уменьшить до приемлемых значений. Никто больше не проявлял той способности к экстремальному поведению, которая на секунду-другую заставила Герца задержать дыхание, прежде чем он покинул сцену. Вместо этого, перетаскивая с одного этажа на другой вещи, они весело переговаривались. То, что они добрались уже до его двери, вновь подтверждало их способность занимать и поглощать его сокращающееся жизненное пространство, но они не ведали, что чем-то угрожают его душевному покою, и на самом деле не были повинны в этом, поэтому чаще всего он покорно забирал что-нибудь вроде тяжелого зимнего пальто и двух пар ботинок и рассовывал по шкафам, где уже и так не было места. Они знали, что им больше не нужно спрашивать разрешения, что это безболезненное упражнение можно воспринимать лишь как передачу собственности, и эти уступки он им сам гарантировал. Поэтому никаких оснований беспокоиться на его счет у них не было, так как он быстро понял суть этой процедуры, и любые возражения с его стороны были бы дурным тоном. Он с уважением оценил размер ботинок Мэтью, зная, что потом, когда он выпустит этих людей из поля зрения, на такие детали он не обратит внимания. У него было представление о том, что такое пустить к себе жить молодого человека; он полагал, что это будет одновременно и возбуждать, и раздражать его, и даже с облегчением возвращался в полужизнь, которую для себя выстроил и в которой стремился достичь совершенства. Только в привычной тишине он мог измерить пройденное расстояние. Его первоначальное письмо Фанни, то, которое он не отправил, освободило его от бремени обвинений, которое не было нужды нести. И поэтому он мог ее встретить как воскресший из мертвых, свободный от земной скверны, чистый духом. Можно ли вообще привыкнуть к такой бестелесности — это был другой вопрос. Ему хотелось теперь обнять мир во всей полноте, в радости и в горе, как в браке. И действительно, казалось, что они собираются вступить в своего рода брак — двое оставшихся в живых, переживших отчаяние, объединенных не столько ожиданиями будущего, сколько желанием понять прошлое.