При ее рассмотрении М. К. Любавский вводит еще одну новацию, нетипичную для общеисторических курсов тех лет, историографический экскурс по теме. Рассматривая социальную структуру восточных славян в VIII в., он подвергает, в частности, специальному разбору существующие по этой проблеме исторические концепции родового быта: Эверса общинного быта славянофилов; «земскую» В. И. Сергеевича; задружно-общинную В. Н. Лешкова; торгового происхождения городовых областей В. О. Ключевского и др.[281]Проверка версий предшественников привела Любавского к выводу о том, что в каждой из них есть доля истины, каждая из них уловила действительные черты времени, а споры идут лишь из-за того, что дискутирующие стороны совершили методологическую ошибку, стремясь представить свою точку зрения как единственно возможную. Отсюда упрощение социального быта восточных славян, представление о его однородности, в то время как в действительности он был сложным[282]. Вывод ученого о наслоении в социальной организации восточного славянства к VIII в. особенностей, следов разных эпох, стадий общественного развития[283] согласуется с представлениями, имеющими место в современной советской историографии о многоукладности восточнославянской жизни VIII в. Но вывод Любавского остался незавершенным, он уклонился от ответа на вопрос, какой из укладов был ведущим и представлял тенденцию будущего социально-экономического развития Руси.
Очень осторожный, когда дело доходило до синтеза, Любавский в большей степени умел реализовать себя как исследователя (прекрасное знание источников, высокая источниковедческая культура) в области исторической критики и анализа. Благодаря им историку удалось аргументированно подвергнуть сомнению правомерность тезиса В. О. Ключевского о том, что расселение восточных славян сопровождалось юридическим разрушением родовых союзов[284]. Критика велась прежде всего с источниковедческих позиций. Первой ошибкой учителя Любавский считает неверную, чрезвычайно широкую трактовку источников (договор Руси с греками), на основе которых Ключевский судит о социальных отношениях у восточных славян к началу IX в. Любавский верно отмечает, что эти источники отражают социальные процессы не всей народной массы, а «торговых классов», и поэтому, признавая, что при расселении славян родовой быт должен был разрушаться, считает ошибочной попытку обобщать это явление и распространять его на восточнославянское общество. По мнению историка, разрушение родового быта коснулось только известных (верхушки) слоев общества, но не было общерусским явлением накануне призвания князей[285].
Знание археологической литературы и источников приводило к убеждению, что многочисленные городки восточных славян скорее всего были именно родовыми поселками[286], а специальные историко-географические исследования ученого позволяли утверждать, что в процессе колонизации рушились племенные связи, но не родовые. Причина живучести этого социального организма, по мысли Любавского, заключалась в самом характере колонизации, в ходе которой славяне «по инстинкту» должны были селиться вместе для защиты, так как не было государственной организации, способной их защитить. Наконец, и «экономические побуждения» должны были заставить наших предков селиться вместе («комплексный» характер хозяйства земледелия, рыбной ловли, охоты, бортничества требовал усилий сравнительно большого коллектива людей)[287]. Этот сильный критический заряд выбивал источниковедческую основу из-под теории «городовых волостей» Ключевского. Само их наличие в Древней Руси в постановке вопроса, предложенной Любавским, превращалось из господствующего в одно из социально-экономических явлений, характерных для той эпохи.
В лекции о социальном быте восточного славянства в конце VIII начале IX в. содержалась посылка, помогающая прояснить отношение историка к «норманнской теории». Признанием того, что уже в VI в. на Руси наряду с родовыми союзами и племенами существовали и политические объединения, по существу отрицался основной тезис норманистов о превосходстве скандинавов над славянами, о насаждении первыми государственности и культуры на Руси. И хотя норманны признаются на словах силой, объединившей Русь в конце IX начале Х в., признание это сводится на нет рядом оговорок. Первая имела, так сказать, теоретический характер, была связана с общими представлениями Любавского о причинах и характере возникновения государства как явления внутреннего свойства, здесь, по его словам, «действуют не личные усилия отдельных лиц, а известные потребности, коренящиеся в самом обществе, могучие, внешние и внутренние причины, создающие известные течения жизни, по которым обыкновенно и плывут уже отдельные лица (выделено нами. Д. К)»[288]. Одной из наиболее важных причин, усиливших у восточных славян потребность к единению, исследователь вслед за Ключевским признает внешнюю торговлю. Вследствие того, что военная ее защита, которую восточные славяне имели в свое время от хазар, исчезла, «им самим пришлось создать себе высшую власть, которая защищала и охраняла»[289]. И хотя в такой трактовке причин возникновения Древнерусского государства отчетливо сказалась однобокость представления о нем как институте надклассовом, а сама роль экономического фактора в истории была сведена к сфере обмена, все же и она позволяла оценить «норманнское призвание» как явление, не имеющее кардинального значения в становлении русской государственности. Варяжским конунгам пришлось лишь «увенчать крышу политического здания, сооружавшегося местной жизнью»4. Подобное толкование «норманнского вопроса» отнюдь не является норманизмом. Современная советская историография также считает, что различные варианты летописного рассказа о так называемом «призвании варягов» отражают исторические события, имевшие место на северо-западе Руси, и что славяно-скандинавский «социальный синтез» имел весомое значение для славянских земель, достигших к Х в. высокого уровня политического развития.[290]
281
284