- Спасибо, сынок.
Они выпили, помолчали, глядя мимо, сели, застучали вилками. Из кухни пахнуло жареной курицей.
- Таня, ты сиди, я сама, - вывернулась из-за стола сидящая на диване с краю женщина, одетая в странных цветов платье.
Она пропала, на кухне хлопнула дверца духовки, и запах курицы стал сильнее.
- Лида, сюда неси! - крикнул один из мужиков, полный и сутулый.
- Вот утроба! - качнула головой женщина напротив. - Ты сюда жрать пришел?
- Тоня, ну не пропадать же добру! - возразил тот.
Марек взялся за оливье. Он успел полноценно набить рот прежде, чем раздался звонок в дверь.
- Откроешь? - спросила мама.
Торопливо дожевывая, Марек вышел в прихожую.
Линолеум. Ага, осторожно, гвоздик, помним-помним... Ощущение свойскости, родного, пропитанного памятью места вдруг нахлынуло на Марека, и он замер у вешалки, удивляясь тому, что не знал этого чувства ни в Меркенштадте, ни в Кельне.
Уезжать? - вдруг подумалось ему. Отсюда? Звонок раздражающе грянул снова, и Марек, очнувшись, отщелкнул пуговку замка.
- Привет.
Брат, улыбаясь, прошел в квартиру, за ним шагнула весело блестящая глазами Дина, а за Диной появился смутно знакомый пожилой мужчина.
- Мы не опоздали? - спросил Андрей.
Марек проглотил оливье.
- Нет.
- Хм, - повернулся к Дине брат, помогая ей снять легкую курточку, - нам что-то все-таки достанется.
- Курица! - хищно клацнула зубами та.
- Кто там? - спросила из зала мама.
- Андрюха, - сказал Марек.
- Пусть идет за стол.
- Сейчас!
Пожилой мужчина в это время стянул ботинки и, выдвинувшись из-за спины брата, подал Мареку руку:
- Соломин, Николай Эрнестович.
- Марек... Марк Канин.
- Мы, кажется, виделись. Это... постойте, это было перед администрацией! - Лицо Николая Эрнестовича посветлело. - Вы стояли на ступеньках.
Марек кивнул.
- Было дело. Много думал.
- Да-да! - Николай Эрнестович мелко, по-доброму рассмеялся. - Будьте осторожнее. Я видел, вас там охранник задержал.
- Ему тоже показался подозрительным мой мыслительный процесс.
- Вот видите!
Из кухни с курицей на противне вышла Лида и скрылась в зале, взорвавшемся при ее появлении восторженными мужскими голосами.
- А мы чего стоим? - спросила Дина.
- Потому что тормоза! - сказал Андрей, и повлек их всех в неширокое горлышко дверного проема.
Николаю Эрнестовичу достался свободный стул рядом с Мареком, брат с Диной устроились на противоположном конце стола, подтянув из угла монструозное кресло.
- Ну, кажется, все в сборе, - сказала мама.
- Даже курица! - громыхнул прозванный утробой мужчина, и все засмеялись, заговорили разом, запередавали тарелки с едой.
Марек занялся оливье. От шума застолья, от сопричастности к жизни, к радости людей по спине бежали мурашки.
Я дома, господи боже мой! - звенело, шумело в голове. Дома. Сползай маска приличного европейца, трещи шкура. Вылупляется человек.
- Как вам наши палестины? - наклонился к нему Соломин с наколотой на вилку капустой.
Марек кивнул.
- Город, - сказал он, - по крайней мере, стал краше.
- Дипломатично. Хотя центр действительно облагородили и постарались сделать европейским. Вы же только приехали?
- Утром.
- И где были?
- Наверное, уже везде.
- Быстро вы, - уважительно сказал Соломин.
- И в администрации был, которая комендатура, и на ликеро-водочном, и на базе 'касок', что на окраине, за Строительной. И везде поили. Так что извините, что слегка окосел. Не выпьешь - не разговоришь.
- Марек, - мама сунулась сбоку, заботливо подложила ему в тарелку кусок куриного бедра и несколько мелких картофелин, - ты кушай, кушай. Вон бледный какой.
- Да, спасибо.
Мама чмокнула его в щеку. Кто он был для нее? Все тот же ребенок, только выросший, вымахавший выше ее, уехавший и вернувшийся.
Марек раздавил попавшуюся под вилку картофелину, с болью осознавая, что сам уже не видит мать, как в детстве, молодой и полной сил.
Застолье брызгало обрывками разговоров, они мешались со звоном приборов, скрипом стульев, движением людей. До Марека, хоть он и находился, в сущности, сантиметрах в семидесяти от центра стола, долетала уже какая-то взвесь.
- ...а грибы...
- ...и высадил...
- ...храпит иерихоном...
Он смотрел, как брат, опустив лицо, почти не поднимая глаз, сноровисто орудует вилкой. Нет, ножей не признают! Смотрел, как Дина обгладывает крылышко, как аккуратно укладывает косточки на край тарелки. На мгновение они встретились взглядами, и Марека обожгло стыдом от того, что он, наверное, выглядит как вуайерист какой-нибудь, любитель подглядывать, болезненно наблюдать. Чтобы скрыть это, он полез вилкой в миску с маринованными огурцами. Николай Эрнестович подставил ее ближе. Марек благодарно кивнул. Наколотый огурец капнул на стол. Словом, все замечательно.
- А Марк-то ваш наново еще не женился? - услышал он.
Одна из маминых подруг, видимо, имела на него планы. То есть, не сама имела. Наверное, присматривала партию для дочери, внучки или родственницы. А что, журналист, живет в европах.
- Не знаю еще, не сейчас, - ответила мама, - позже разузнаю.
Марек улыбнулся. Ничего не меняется.
- А давайте-ка, - поднялся крепкого, спортивного вида мужчина с грубым, словно рубленым, обветренным лицом и по-военному короткой стрижкой, - давайте выпьем за Родину, за страну, которая, дай Бог, снова объединится!
- Ур-ра!
Вскинулись руки с рюмками. Андрей с Диной встали, дотягиваясь хрусталем до хрусталя. Дон! Дзон! Встал и Соломин. Нечего делать - поднялся и Марек.
Дзынь.
- За Родину.
- За Россию.
Напряжение в глазах, в лицах. Секунда неподвижности. И время потекло, потекло дальше. Выпили. Сели.
- А ведь как хорошо было, - вздохнула женщина, что принесла курицу из кухни. - И свет не отключали, и топили даже летом. Нет, все поменять, все перекособочить, и Москва не та, и соседи - не соседи. Самостоятельная республика! - горько произнесла она. - А самостоятельности - с хрен да редьку. Что ж мы такие дураки?
- А мы ли? - усомнился плотный мужчина. - Пусть каждый за себя отвечает. Я с самого начала был против.
- За результат отвечают все, - сказал Соломин.
- Те, кто должны отвечать, все уже в Америке, - сказала женщина. - Наворовали, напокупали себе вилл да домов, нас продали...
- Да мы сами себя продали! - сказал по-военному стриженный. - За слова о хорошей жизни! За картинку в телевизоре! Серега Живцов это сразу раскусил, уже тогда хотел часть поднять, но пиндосы подсуетились.
- Это дело прошлое, - сказал Соломин.
- Прошлое? - обернулся к нему стриженный. - А я как сейчас вижу! И лучше бы я был там, с ним, и хотя бы двух-трех уродов...
Он замолчал, глядя в рюмку, потом резко влил ее содержимое в рот.
- Не о том думаешь, не о том. Смотри в будущее, Дима, - мягко сказал Николай Эрнестович.
Дима расхохотался.
- А уж я смотрю, Соломон, смотрю! И погружаюсь. Это ж не будущее, это жидкая субстанция. Денег нет, а цены есть, живи, как хочешь. Пенсию урезали как бывшему служащему тоталитарной страны. К зекам приравняли, слышишь? Даже грузчиком хрен куда. Гаражи сторожу!
Он скрипнул зубами.
- Дима, мы знаем, - сказала мама.
- А племянница? - продолжил Дима, словно не услышав ее. - Представляете, ей в кайф такое будущее. Шмотки, тусовки, на школу забила. Какие-то телефоны, сети, кальяны. Где деньги только берет? Сука, увижу в 'Голден инн', наверное, убью!
В наступившей тишине кто-то несколько раз покашлял, звякнула вилка.
- Дядь Дима, давай отложим пока, - сказал Андрей.
Дима качнулся на стуле.
- Это можно. Принято к исполнению.
Он потянулся за бутылкой.
- Ой, мороз, моро-оз, - затянула одна из женщин, - не морозь меня-а-а...
- Не морозь меня-а-а! - подхватили мама и Дина.