Скажем, текст Канта понятен, если преодолеть трудности своего собственного слабоумия, обычного для всякого читателя произведений Канта. Есть некоторые философы, чтение которых вызывает ложную мысль читателя, что читатель — явный кретин. Тексты Канта относятся к этой разновидности, но, преодолев трудности своего слабоумия, мы все же понимаем текст, потому что он есть описание, пускай сложное, некоторого объекта, предмета мысли, который содержится в самом тексте. А когда речь идет о проповеди или об использовании символов, тут уже трудности не нашего слабоумия, а трудности, состоящие в том, что у нас нет того, что я назвал бы общим клеем символов, посредством которых мы могли бы расшифровывать символическую же речь, поскольку эта речь ставит своей задачей не аналитическое выражение понятной и ясной мысли, а передачу некоторого духовного состояния. Это — проповедь.
Многие философские тексты XX века являются разновидностью такой проповеди. Следовательно, чего они ожидают от читателя? Они ожидают от читателя, что у него есть общий запас символов и что он испытывает те же самые состояния, о которых повествует или которые пытается передать автор. Эта посылка не всегда оправданна, не всегда реализуется. Запас символов может не совпадать, тогда текст непонятен, он является как бы разновидностью марсианского текста; а если нет запаса символов, тогда есть второй путь, а именно путь интерпретации или расшифровки, реконструкции мысли. Мы запасом этих символов не обладаем. Достаточно просто взять наши публикации, еженедельники и газеты, и вы увидите, что даже словарь русской газеты, еженедельника или русского толстого журнала не совпадает с составом слов, со словарем французского еженедельника, французского журнала, французской газеты. Есть предметы мысли, которые отсутствуют в русском языке, а вы, наверное, понимаете, что предметы мысли есть нечто такое, что, как снежный ком, катится по улице, обрастая мыслями массы людей. Он обсуждается, он виден, он выставлен на площади, тогда это предмет мысли, а если этого нет, то это просто слово, что‑то обозначающее и нам непонятное.
Например, чтобы пояснить, что я имею в виду, могу пожаловаться на вещь, известную философам‑профессионалам, а именно на то, что образовался некоторый разрыв культур, европейской и российской, который привел к тому, что некоторые философские тексты, которые написаны в шестидесятых, семидесятых годах, пятидесятых или тридцатых годах этого века, просто почти невозможно перевести на русский язык. И это не зависит от изобретательности переводчика, а зависит от того, что таких предметов просто нет в нашем языке. Предметов нет, поэтому нет и слов, трудно найти эквиваленты для французских, немецких или английских слов. И эту трудность вы обнаружите, когда познакомитесь с той литературой, которую я вам буду рекомендовать для чтения.
Но для такого рода духовных явлений чужой культуры, во‑первых, и косвенных, или проповеднических, текстов, во‑вторых, нужно какое‑то искусство обращения. И это искусство обращения предполагает еще одну вещь, которую я от вас буду требовать. Эту вещь можно обозначить странным словом, а именно «великодушие». Великодушие — это допущение того, что может быть что‑то другое, чем мы сами, и что нельзя требовать, чтобы мир соответствовал нашему или вашему уровню развития, нашим представлениям, нашим желаниям и нашим мыслям. Мир существует независимо от нас, и он гораздо больше нас и от нас требует приятия или, как говорил Декарт, великодушия. Что такое великодушие? Великодушие — это великая душа. А великая душа — это душа, способная вместить иное, не дрогнув. События в мире, в том числе и события в мысли, не обязаны быть нам приятными, не обязаны нас ублажать. Они происходят. Значит, читая какой‑то текст, который может показаться непонятным или даже абсурдным, вы должны сделать допуск великодушия в предположении, что в этом тексте есть все‑таки что‑то, что достойно понимания и внимания. И тогда вы будете обращаться с ним по правилам расшифровки, по правилам интерпретации.