Двадцатый век оказался веком познания "молекулярной физики" социальной природы людей, глубинных подробностей бытия. С легкой руки Ж. Ж. Руссо люди стали раскрывать себя, как никогда до того. Все о себе. Обнажение того, что раньше было тайным и запретным, стало модным. Одним из первых сделал это Стринберг в 1893 году в своем романе "Исповедь глупца". XX век в известной мере шел по этому пути (Стринберга-Жида-Фрейда) и говорил о себе то, о чем молчали их отцы и деды. "Загадок природы людей, в сущности, оставалось всё меньше и меньше. Отгадки на них даны. Литература и поэзия стали превращать загадки в уравнения: каждый может сам их решить, если научится думать. И всякое уравнение может получить разрешение" (Н.Берберова. "Курсив мой", 1972).
Чтобы научить людей решать эти уравнения возникла наука социология. А. Белый не разделял в этом оптимизма социологов. В большинстве своём социология "предлагает фантастические псевдообъяснения, пусть и блестящие, но оказавшие дурную услугу: ныне они наготове у любого для объяснений симптомов социальных феноменов," - писал Л. Витгенштейн. Единственный результат: всё то, что ранее считалось предосудительным, стало делаться открыто и даже демонстративно. Но пользы от этого до сих пор не наблюдается. Стринберг рассказал в "Исповеди глупца", как первая жена ушла от него и почему она ушла. Вся его глубоко личная драма отражена в этой книге. Потом он женился во второй раз и взял со своей новой жены слово, что она никогда не прочтет его "Исповедь". Она не сдержала слово, прочла книгу и, забрав с собой детей, покинула его. Тогда он женился в третий раз и опять заставил жену поклясться, что она этой книги не прочтет. Она сдержала данное слово. Но через шесть лет жизни со Стринбергом, так и не прочитав "Исповеди", его покинула, забрав детей. Эти женщины, судя по всему, с социологией знакомы не были, тем не менее читавшие его исповедь, как и её не читавшие, поступили единообразно. Но самый главный вывод: автор этой книги сам не извлек для себя полезных советов, как составлять эти уравнения и как решать созданные им самим, чтобы нормализовать свою жизнь. Судя по мнениям психологов, Стринберг никаких уравнений искать не намеревался. Его исповедь всего лишь попытка испытать наслаждения от расчесывания невротических ран своей личности. Называется это "интеллектуальным мазохизмом".
"Подлинная страсть двадцатого века - проникновение в Реальную Вещь, в конечном счете, в разрушительную Пустоту сквозь паутину видимости, составляющую нашу реальность" - так определил XXый век С. Жижек. Просвещенческий разум был просто "одержим страстью к копанию. Его исследовательский бур не знал усталости; постоянно углублялся во все новые и новые пласты реальности, выдавая на-гора все более глубокие истинные сущности, - этакая эссенциалистская матрёшка. Глубина приравнивалась к подлинности, даже к какому-то совершенству. Тем самым объяснительные и иные возможности феноменологического разнообразия мира принижались, недооценивались, а порой и сознательно игнорировались. У бесконечного погружения в глубину было, пожалуй, всего одно ограничение - трансценденция, т.е. нечто такое, что всегда оставалось за пределами разума, его познания, что не поддавалось переводу (во всяком случае полному) в познавательные образы, в знание. В гносеологической области такой трансценденцией был объект (его неисчерпаемость), в моральной - Бог и т.д." [70]. В результате, эпоху малых обманов и высоких истин сменила эпоха виртуального восприятия происходящего, став эпохой низких истин и больших обманов. "Истины не ходят тьмами. Только- обманы". (М. Цветаева).
В 30-ых годах прошлого столетия испанский философ Ортега-и-Гассет заметил, что "посредственный ум настолько осмелел, что считает себя вправе навязывать свою посредственность всем как образ единого мышления". Наступило время, когда "никто никого не признавал. Это было признаком хорошего литературного тона. Как и теперь, впрочем" (В. Катаев).
Подробный анализ динамики взаимоотношений искусства и науки вплоть до наших дней приведён в работе К. Гильберта и Г. Куна [3], которые отметили цикличность, как бы в противофазе, смены акцентов эстетического и логического восприятия мира. Качели истории всё более и более раскачивают рациональные компоненты ритмов потока сознания нашего времени, вытесняя его чувственный компонент на его периферию.
Гегель в своем эссе о карточной игре писал: "Что главным образом сообщает игре интерес, так это страсть. Для хладнокровного игрока, лишенного к тому же стремления нажиться, игра в карты имеет смысл главным образом со стороны рассудка и способности к суждению - как упражнение этих способностей. Но кроме этого, не считая жажды наживы, тут действует ещё и игра страстей, колеблющихся между страхом и надеждой, которую вообще возбуждает игра в карты: состояние духа, несовместимое с душевным спокойствием, характерным для более возвышенного умонастроения того самого, которым дышали все деяния древних греков и которое сохраняется в самых дерзновенных взлетах страстей до тех пор, пока человек остается человеком, а не игрушкой демонических сил. Это исполненное страха и беспокойства состояние духа, характерное для нашей эпохи, и есть то, чему мы обязаны широким распространением карточной игры. В этом влечении страстей нет ни грамма разума". В постмодернизме игра выступает в качестве мировоззренческого методологического принципа. Всё в нашей современной жизни - игра или, во всяком случае, может быть представлено игрой. Даже технология является разновидностью игры, но выигрывают в ней не истину, не справедливость, не красоту, а эффективность. Базовая, матричная форма игры - игра языковая. Социальность, как таковая, представляет собой выразительные переплетения языковых игр. Игра - одно из самых эффективных средств войны, которую постмодернизм объявил тотальности, диктатуре разума и другим монстрам модернизма. Одновременно она повышает нечувствительность человека к различиям и укрепляет его способность терпимо относиться к несоизмеримому, несопоставимому в теории и на практике. Игра размывает абсолютные моральные ценности и высокие нравственные идеалы: теперь можно просто плыть по течению жизни, играть и изобретать. На место реальной чувственной жизни, как организующего принципа общественных отношений, постмодернизм ставит симуляцию. [13, 71]. Интересно, что это давно заметили Спиноза и Гегель. Последний назвал это "хитростью разума". [72].
И тот, и другой, исходя из разных предпосылок, приходят по данному вопросу к очень близким выводам, что подтверждается тем фактом, что они оба противостоят теориям права, основанным на общественном договоре. И для Спинозы, и для Гегеля необходимо, чтобы разум хитрил с правом, иначе говоря, чтобы разум одновременно использовал право, как инструмент в борьбе за подлинно свободную жизнь и рассматривал право так, как оно есть, дабы улучшить его функционирование таким образом, чтобы интересы и разума и права оказались согласованными, а человеческое существование сделалось бы попросту сносным. Однако это не зависит ни от намерений, ни от действий индивидов или групп индивидов, которые сами по себе и для самих себя принимали бы решения о том, что есть благо для всех остальных, и тем самым, не упраздняя права, свели бы его к условиям его собственной природной иррациональности. Спиноза и Гегель солидарны в решающем пункте: право есть процесс без субъекта.
Это является одним из примеров самоорганизации структуры социальных связей, исходно зарождающихся стихийно помимо разума и воли людей. "Сегодня школа считается хорошей, если дети в ней хорошо проводят время. В прошлом не это было критерием. Наши дети узнают в школе, что вода состоит из водорода и кислорода. Кто этого не понимает, глуп. А самые важные вопросы при этом опускаются. Думаю, что нынешнее образование нацелено на сокращение способности к состраданию" - писал Витгенштейн почти сто лет тому назад. Популярный и поныне педагог Д. Карнеги (1888-1955), автор концепции бесконфликтного общения, признался, что он счастлив, наблюдая как молодое поколение американцев с увлечением учится быстро писать и печатать на машинке, и совсем не интересуется мёртвыми языками. Власти США усиленно внедряют в сознание людей уверенность, что современная либеральная цивилизация уникальна и совершенна настолько, что нечему учиться у прошлого [75]. В итоге унаследованное Западом от греков познание ради познания обернулось проявлением не разума, а лишь желанием добиться выигрыша и хорошо проводить время. Игра требует азарта и честного следования её правилам, что характеризует менталитет Запада.