Наконец он поднял голову:
— Институт получает со всех стран мира около двух тысяч научных иностранных журналов по различным разделам нашей специальности. Я проверяю правильность чужих переводов, где язык или тема незнакомы переводчицам или слишком сложен смысл, я делаю перевод сам.
— А сколько же заглавий вы проверяете за год?
— В институте несколько видов переработки материалов. Если считать все вместе, то около 50 000. Кроме того, сам размечаю почти 2000 научных статей в журналах десятков стран и консультирую переводчиков. Я здесь в роли живого справочника.
— Сколько же языков вы знаете?
— Довольно много, но интересующая нас научная литература печатается только на двадцати пяти языках. Ко мне на обработку или проверку поступают материалы на английском, немецком, голландском, фламандском, африкандерском, шведском, норвежском, датском, французском, итальянском, испанском, румынском, португальском, польском, чешском, словацком, болгарском, сербскохорватском, греческом и турецком языках. Однако знания языков тут мало, недостаточно освоить сложнейшую научную терминологию на этих языках: нужно быть специалистом дела настолько, чтобы понимать вопросы, обсуждающиеся в статье, и при переводе правильно подобрать нужные слова и термины.
— Да, вы действительно живой справочник! Как официально называется ваша должность?
— Никак. Я занят литературной работой для себя и в институте никакой должности не занимаю: являюсь не каждый день, а только тогда, когда скапливаются материалы, подлежащие языковому редактированию.
— Довольны ли вы своей работой, Дмитрий Александрович?
Пожилой человек молчит. Улыбается. Его лицо молодеет.
— Доволен ли?.. Да я просто не мог бы жить без нее! И знаете почему? Когда глаза пробегают по заглавиям на разных языках, то в голове параллельно двигается волшебная лента воспоминаний! Ведь во всех этих странах я когда-то бывал…
Он делает паузу.
— И пережил там много такого, чего забыть нельзя.
Я поспешно вынул перо и блокнот. Обрадованно подхватил:
— Разумеется! Редакции известно, что вы полтора десятка лет работали за границей в нашей советской разведке. Поэтому-то я и направлен к вам для записи беседы. Скажите, пожалуйста, что вы могли бы рассказать нашим читателям? Например, как становятся разведчиком, как живут в зарубежном подполье. Ну и, конечно, хотелось бы выслушать несколько примеров вашей собственной работы.
Дмитрий Александрович задумывается.
— Меня о вашем приходе предупредили. Все согласовано. Но я могу говорить лишь при одном непременном условии. Немецкие и итальянские фашисты в ходе последней войны уничтожены. Но империализм как международная система жив, и его выкормыши опять ведут против нашей Родины ожесточенную тайную и явную борьбу. Поэтому в своем рассказе я должен соблюдать осторожность — расскажу о существе нескольких операций, но не называя ни имен, ни дат. Так будет спокойнее. И лучше для вас: вы представляете отнюдь не научно-исторический журнал и правдивый показ быта для ваших читателей интереснее точного перечисления сухих фактов. Я буду говорить о советских людях, преданных Партии и Родине, всегда готовых жертвовать собой в борьбе, где не просят и не дают пощады.
— Хорошо. Мне это понятно. Для начала расскажите, пожалуйста, как вы стали разведчиком?
— Все получилось закономерно. Я окончил гимназию на юге, при белых. Чтобы не служить в деникинской армии, вместе с революционно настроенными матросами бежал в Турцию. В Константинополе окончил колледж для европейцев-христиан и был направлен для обучения в Чехословакию. В Праге получил диплом доктора права, а позднее, уже под чужой фамилией, стал доктором медицины одного из старейших университетов Европы. В Берлине и Париже обучался в Академии художеств и брал уроки у художников-графи-ков. Несколько лет работал в наших полпредствах и торгпредствах, где мне и предложили помочь в трудном и славном деле подпольной борьбы с врагами Родины.
Это случилось в середине 20-х годов. Точнее — в апреле 1925 года в Москве состоялся I съезд пролетарского студенчества. Полпредство командировало меня в качестве представителя зарубежного студенчества, и вот таким «иностранцем» я явился в Москву.
В Праге меня предупредили, что в Москве со мной будет говорить очень важное лицо. И действительно, меня отвели в бывший Долгоруковский особняк, где в маленькой комнате на диване лежал одетым усталый сонный мужчина средних лет, а рядом на стуле задом наперед, положив руки на спинку, сидел и курил мужчина помоложе, брюнет, раскосый. Был еще один стул, и мне предложили сесть. Я не знал, кто эти люди и что они от меня хотят, но чувствовал, что это большие начальники и что от разговора зависит моя будущая судьба. Потом мне сказали, что лежал Артур Христианович Артузов, а сидел Миша Горб, тогдашние руководители нашей разведки. Мне шел 25-й год, я был недурен собой и одет в мой лучший костюмчик, что особенно бросалось в глаза на фоне толстовок и тапочек московских студентов. На лице Горба отразилось явное недоброжелательство. Он взглянул на меня и стал угрюмо смотреть в угол. Артузов, напротив, с видимым интересом принялся рассматривать меня и мой костюм, не скрывая доброжелательную улыбку.
— Ну, давайте знакомиться. Рассказывайте все о себе. Не тяните, но и не комкайте. Я хочу знать, из какой среды вы вышли.
Я рассказал все честно и прямо о своем происхождении, о похождениях в эмиграции. Горб нахмурился и окончательно помрачнел. Артузов же хохотал при рассказе о комичных эпизодах моей прожитой жизни. Рассказ о себе я закончил так: «Я бежал не из страха перед фронтом, а из-за чувства, что воевать у белых мне не за что. Но я не трус, не пацифист, не вегетарианец!»
Выслушав, Артузов обратился к Горбу:
— Ладно, ладно, Миша, все проверим, все в наших руках. Но товарища мы к делу пристроим. Испытаем в работе, а там будет видно. — Горб молчал. — Где, по-вашему, вы могли бы работать у нас?
— Я не знаю… — начал я, но, видя, что робость не произведет хорошего впечатления, добавил, выпятив грудь: — Там, где опаснее.
Артузов открыл глаза и, не шевелясь, стал рассматривать меня с головы до ног. Горб тоже уставился одним глазом. Переглянулись. Посмотрели опять.
— На переднем крае нападения! Рискованнее всех труд вербовщика: сказал не то, повернулся не так — и за все немедленная расплата! Собачья жизнь, знаете ли, — вечером не знаешь, долежишь ли до утра, утром не ведаешь, дотянешь ли до своей постели.
Я ответил:
— Это мне подходит!
— Подойдет, — решил Артузов.
Горб кивнул:
— Да, у него есть то, чего, например, полностью лишен я, — личное обаяние.
— Проверим в деле, подучим и пустим по верхам, понимаешь, Миша, по верхам. — Артур Христианович поднял руку и пошевелил в воздухе пальцами. Потом повернулся ко мне и закончил: — Вот посмотрим, чего вы стоите!
И посмотрели: через несколько лет за выполнение задания большого оперативного значения и проявленную исключительную настойчивость я получил почетное боевое оружие с надписью: «За бесстрашие и беспощадность».
— Спасибо. Все записано. И все-таки, Дмитрий Александрович, как же советский человек делается разведчиком? Что для этого нужно?
Пожилой человек с профессорской бородкой ответил не сразу.
— Я начну с второстепенного и закончу главным, основным. Чтобы быть хорошим разведчиком, надо много знать, то есть каждодневно упорно работать над собой в той области, которая в разведке стала вашей специальностью. Изучить несколько языков. Вербовщик должен быть не только умнее и хитрее вербуемого, он обязан еще и видеть дальше, понимать общее положение яснее и глубже. Словом, быть культурным и очень современным порождением того самого буржуазного мира, для разрушения которого он работает. Это первое и самое маленькое. Теперь второе, потруднее: разведчик должен быть актером, но не таким, как в наших лучших театрах, а в тысячу раз более совершенным, более знающим тип человека, каким он хочет представиться своим зрителям.