Слева у вас скалы, справа южный лес, заполнивший собою хаос обвалов. Он сбегает к морю, по обрывам, вместе с этими серыми камнями. Вы его видите в темя; он теперь ярко-зелен, ярко-свеж; лианы дикого винограда и пахучего клематиса убирают его фантастическими гирляндами и беседками. Дачи, деревеньки, глубоко внизу, вырезаются на фоне зелени, серых камней и синего моря, игрушки игрушками. Сначала Форос, потом по очереди Мухалатка, Мшатка, Меласс, все одинаково живописные, одинаково дикие. Вы и не заподозрите отсюда с высоты, что в этой горной дичи ютятся изящные виллы, обрабатываются прекрасные, обширные виноградники; все это, конечно, поселения седой древности, хотя не о многих известно что-нибудь верное. Только Форос — имя совершенно историческое. На его месте была генуэзская колония Фори, а прежде того греческое поселение.
Я наслаждался горами только до 12-й версты. Тучи, носившие дождь, всю ночь собирались овладеть небом, но до сих пор солнце разгоняло их ползучие полчища. Наконец они сдвинулись, сплотились и разразились дождем. Это был не наш русских дождь, а страшный тропический ливень, каких я никогда не видывал. В течение 2-х часов, не прерываясь, сплошным потоком, с непостижимой быстротою лились небесные воды из прорвавшихся туч. Шоссе уже не было видно. Перекладная неслась по руслу бешеной реки, стремглав катившейся под гору. С боку, с гор и утесов прыгали, разбиваясь, кружась и пенясь, обдавая лошадей своими брызгами и подмывая им ноги, дикие горные потоки; они так ревели и сверкали, перебегая дорогу и низвергаясь в лесные пропасти, чтобы дорваться до моря, глухо шумевшего глубоко внизу, что их можно было принять за злых духов горной пустыни, поднявших неистовую пляску. Молния не вспыхивала, а разливалась, почти не прекращаясь, широким, ослепительным заревом. Ветер гнал дождь и град прямо в лицо, навстречу мне и лошадям, и они секли нас, как заряды дроби; град засыпал в перекладной все вещи сплошною белою скатертью. Бурка, зонтик — обратились в ничто. Привычные татарские лошади, не боящиеся ничего, останавливались со смущеньем и дрожью, видно, и у них кружилась голова от этих несущихся во все стороны вод, от шума и вихря, наполнявшего воздух. Ямщик несколько раз бросал вожжи и прятался от ударов града под навесом скал. Но надобно было, наконец, погнать и ямщика и лошадей. Мы неслись под гору с тою же безумною удалью, с какой неслись под нами, впереди нас и сзади нас, горные воды. Не знаю, отчего мы не опрокинулись десять раз. Мы вомчались во двор Кикинеизской станции вскачь, словно по пятам преследуемые врагом. Станция плавала среди пруда. Пройти и проехать было нельзя. С большими затруднениями, через телеги и дрова, провели меня задним двором в кухню, и то в воде выше щиколотки. На мне не было сухой нитки. К моему великому благополучию и радости, я застал смотрителя станции за утренним самоваром, в кругу опрятной и благочинной семьи. Горячий чай с деревенскими сливками и возможность сбросить с себя насквозь промокшие доспехи — чего другого мог еще пожелать, после этого крымского душа, самый избалованный счастливец.
От Кикинеиза до Алупки та же дичь, тот же хаос; вид скал делается менее поразительным, зато пейзаж морского ската здесь разнообразнее и прекраснее. Вы проезжаете дальше от гор, но ближе к паркам и дачам. Это место усеяно развалинами древностей; многочисленные мысы и бухты призывали поселенцев; бухты обращались в уютные пристани, на неприступных скалах, вступающих в море, воздвигались укрепления. Такие укрепления оберегали доступы на Южный берег не с одного моря, а и через горные проходы, от набегов горных жителей и степных чиновников. Развалины крепостей видны на мысе Кикинеизе, на Лименской скале, на скалах около "Старого прохода" через Ялту, Эски Богаз, как раз против Кикинеиза.
Такою красотою и таким удобством нельзя было не воспользоваться в те времена, когда человек еще свободно мог выбирать себе угол на земном шаре. Множество одичавших плодовых деревьев, несродных Крыму маслин, грецких орехов, смоковниц и одичавшего винограда, говорит о древней цивилизации этого края. Конечно, следов древности было бы здесь еще более, если бы Яйла постоянным разрушением своих береговых скал не погребала садов и жилищ человека под своими обвалами. Особенно местность от Байдар до Симеиза поражает хаотическим беспорядком. Тут утесы и камни насыпаны не только до моря, но и в самое море. Живописная Лимена вся осыпана этими осколками Яйлы. Верхние пласты известняка, иногда сильно наклоненные к морю, нередко лежат в кряже Яйлы на слое рыхлого глинистого конгломерата. Когда горные воды подмоют в течение лет эту зыбкую опору, тяжелый известковый пласт ползет вниз к морю по своей покатости, коробится и разваливается в куски. Татары рассказывают, что в старину не одна деревня в окрестностях Байдара и Кикинеиза спалзывала в пропасть. А о провале деревни Кучюк Кой (у Кикинеиза), со всеми ее дворами и мечетями, остался даже исторический документ в донесении князя Таврического императрице Екатерине.
За древнею пристанью Лимены, за ее дикими, скалистыми мысами, вы проезжаете как раз над Симеизом и видите, как на ладони, обширные палаты владельца (г. Мальцова), его парки и веселые дачки.
Но и после таких подготовок, въезд в Алупку является чем-то особенным, непохожим ни на что другое на Южном берегу, ни по ту, ни по эту сторону. Алупка — это святая святых Южного берега, это самое сердце его. Вся прелесть его красоты, вся его дикая поразительность, вся нега его воздуха, роскошь красок и форм, как в фокусе сосредоточена в Алупке. Кто знает Алупку — тот знает Южный берег Крыма в его самых тропических и самых драгоценных чертах. За Алупкою дачи и парки делаются просто сплошными. Сначала привольный Мисхор со своими знаменитыми старыми рощами лавров и маслин, единственными в Крыму, со множество прекрасных домиков, потонувших в парке, одно из любимейших и удобнейших мест для жизни туристов. За Мисхором, Куреиз, Гаспра, тесно населенные, тесно заостренные, перемешавшие свои каменные замки, свои изящные, залитые цветами виллы с глиняными татарскими саклями. Здесь вы проезжаете то по грязной, вьющейся улице татарской деревни, среди плоских крыш, грязных лавчонок, под далеко вытянутыми сучьями гигантских ореховых деревьев, то мимо затейливо изукрашенных решеток, ворот, беседок аристократических садов.