— А вы обедали?
— Нет…
— Так милости просим.
Я, разумеется, конфужусь, отказываюсь, иду в переднюю, он меня провожает, — вижу, в соседней комнате накрыт большой стол приборов на четырнадцать, пятнадцать, и Михаил Семенович продолжает меня приглашать, но я отказываюсь, еще более конфужусь и ухожу».
«Вот до какой степени были развиты простота и гостеприимство у этого замечательного артиста и человека», — заключает Ушаков.
«Другой раз, — пишет он, — я встретился с Михаилом Семеновичем в Малом театре (мое кресло пришлось рядом с его, сколько помню, в третьем ряду) во время памятного спектакля, когда П. М. Садовский играл коронную роль Щепкина — Фамусова в «Горе от ума».
Вероятно, читатель ожидает передачи всевозможной критики игры Садовского со стороны Щепкина, и он даже, вероятно, останется не совсем доволен, когда услышит, что не только никакой критики, никаких придирок, никакого осуждения не услыхал я от знаменитого нашего артиста, но, напротив, встретил непритворное увлечение исполнением, хотя совершенно в другом роде, и Щепкин первый вызывал Садовского и громко аплодировал, и у него на глазах блестели слезы умиления; вот черты истинно великого артиста, которым незабвенный Михаил Семенович оставался до самой его смерти…»
Но не только о корифеях сцены повествует Ушаков. Он уделяет внимание и актерам-любителям, особенно когда это были люди, оставившие и вообще заметный след в культурной жизни Москвы:
«Импровизация С. А. Юрьева в Чтении в память Писемского в Обществе российской словесности была неумолкаемый рассказ блестящего изложения этой пьесы («Горькая судьбина». — Л. П.) и объяснения характеров главных действующих лиц».
Об А. Н. Плещееве А. С. Ушаков также отзывается как о чтеце-любителе: «…публично читал он неохотно и хорошо читал только свои лирические стихотворения… раз, во время одного спектакля нашего драматического кружка, сколько помню, в зале Московского коммерческого училища, его упросили прочесть сцену из второго акта «Горя от ума»… но в чтении обнаружилось более плещеевского добродушия, нежели грибоедовской соли».
Упомянув о Плещееве, Ушаков называет и «людей его кружка» — писателей-демократов В. А. Слепцова и А. И. Левитова:
«Собственно кружков в том, когда-то имевшем большое значение смысле, как кружок Станкевича, Герцена… в воспоминаемое мною время не было, и А. Н. Плещеев никогда не состоял в главе кружков; так как он был в то время человеком с известным направлением, то около него и собирались люди подобного же направления…
(Далее зачеркнуто: «…к которому кроме двух вышеозначенных принадлежал в то время и А. С. Суворин, живший в то время в Москве с первою своею женою Анной Ивановной на Плющихе, в маленьком деревянном сереньком домике, сколько помню, в Благовещенском переулке».)
В. А. Слепцова я знал мало; помню, что он раз участвовал на одном из литературных чтений, бывших довольно часто при нашей библиотеке, мастерски читал своих «Свиней» и выглядел очень элегантно, как А. Н. Плещеев, в то время, жрецом литературы…
То, что Слепцов читал великолепно, неудивительно. В сезон 1854/55 г. он был актером на ведущих ролях в Ярославле.
Сашу Левитова я знал близко и хорошо, это-то истинно была простая, русская, деревенская душа, и всю эту душу он клал в то, что писал, в то, что он поистине творил. Но то необеспеченное положение, в котором он явился в Москву, буквально без гроша в кармане, и не могло никогда при его бесхитростной, почти детской душе хотя сколько-нибудь и на сколько-нибудь определенно поставить его на ноги. Это и по виду был человек не от мира сего: небольшого роста, худощавый, с миниатюрными чертами, с белокурыми с желтоватым оттенком волосами, в истрепанном костюме, — в легоньком картузе и [с] большей частью худыми сапогами, на что он нередко указывал, когда уже его нужда переходила через край. Бывши и сам в постоянных недостатках, делишься с ним, бывало, чем возможно; едем, бывало, по закрытии библиотеки с женой на дачу, он присядет на облучок; идешь в клуб, и он пойдет почитать; и пока у него есть, как он выражался, «работишка», пока горит в его душе зароненная в нее, несомненно, искра Божия, он еще, бывало, держится на известной высоте; а потом, как, по его выражению, «прорвет», он куда-то пропадет, очутится где-то в каком-либо подвале по соседству с прачками и хоть и утратит, бывало, до некоторой степени наружность образа Божия, но своего достоинства человеческого никогда не потеряет…
Хорошее, освежающее впечатление по большей части производила личность Саши Левитова, беспечальный, светлый был этот человек».
А. С. Ушаков умер 22 марта 1902 года в Москве.
В «Московских ведомостях» был помещен некролог, который мы приведем с некоторыми сокращениями:
«Нельзя не посвятить несколько строк памяти только что скончавшегося Александра Сергеевича Ушакова.
Было время — шестидесятые и семидесятые годы прошлого столетия, — когда покойный во цвете лет и сил устроил в Москве обширную общественную библиотеку для чтения и при ней книжный магазин, которые долго служили привлекательным центром для любителей просвещения благодаря симпатичному хозяину и изящной приветливости его первой супруги Ф. И. Ушаковой.
В этот же период своей деятельности покойный выступил на литературном поприще: частью под своей фамилией, частью под псевдонимом «Н. Скавронский»…
Наконец, следует с благодарностью упомянуть, что покойный А. С. Ушаков в 1888 году пожертвовал около ста тысяч рублей «на воспособление к возведению отдельного здания для помещения фундаментальной библиотеки Московского университета». Этот дар навеки сохранил имя почившего в летописи старейшего рассадника русского просвещения и послужит самым лучшим памятником его постоянного сочувствия делу русского образования».
Могила Фелицаты Ивановны Ушаковой находится на 2-м участке Ваганьковского кладбища. Надгробие — усеченная беломраморная пирамида с ангелом наверху. Несколько лет назад ангела сняли, так как потребовалось перенести ограду соседней могилы. Благодаря вмешательству МГО ВООПИиК, и в особенности В. В. Сорокина, ангел был водворен на место.
Александр Сергеевич Ушаков и его вторая жена были похоронены на кладбище Алексеевского монастыря (возле станции метро «Красносельская», на Верхней Красносельской улице). В советское время на этом месте был разбит детский парк, сейчас оно застроено.
Л. Д. Полиновская
ОЧЕРКИ МОСКВЫ. ВЫПУСКЪ ПЕРВЫЙ
ОБЩИЙ ВИД
Надо сознаться, что Москва очень странный город: какой-то причудливый, пестрый, самостоятельный, своеобразный. Прежде всего он вас страшно обрадует, потом рассердит, а потом, если вы одинокий и нет у вас кучи родных и знакомых — дядюшек, тетушек, кузин, то она наведет на вас страшную тоску… Въезжайте откуда угодно в матушку-белокаменную — хоть изнутри России, из деревни, из степей, хоть из Петербурга, хоть из-за границы по Варшавскому пути — хоть вы и не москвич, вы непременно ей обрадуетесь — почему? — Бог знает, может быть, потому, что:
Москва… как много в этом звуке Для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!
Провинциал, кроме этого, обрадуется ей как городу: он, въезжая в нее, не будет помнить слова Чацкого:
Москва и город? — Ты чудак!
Если он никуда не выезжал, то в Москве найдет город богатый, шумный, у него, пожалуй, закружится голова… Петербуржец обрадуется ей как первому русскому городу; человек, долго живший за границей, встретится в ней первый раз с Россией, с чисто русской речью, с русской жизнью — со всем ее хорошим и дурным… Вот почему она — Москва — страшно обрадует всякого, кто в нее хоть в первый раз въезжает…
Поживите в ней — и она вас рассердит, страшно Рассердит, рассердит всякого — и провинциала, и петербуржца, и человека, почти совсем отвыкшего от Русских форм жизни, каких отщепенцев немало…
Ничто так не располагает к мечтательности, к лени, наслаждениям всякого рода, иногда некоторыми сторонами напоминающим Восток и Азию, ко всем затеям заманчивого свойства, как наш град первопрестольный!.. Ну, думает провинциал, наконец я в Москве! И от этой мысли вся широта и полнота русского духа порывается наружу… Троицкий, уха стерляжья, расстегаи, поросенок белоснежный, икра, калач и вдовушка Клико — и вот уже и Ильинка, вот и Троицкий, уха янтарная и искрометное Клико; там театр, роскошь, музыка, балет, потом в соседстве маскарад, спертый и жаркий воздух, блеск, музыка и женские слова, там тройка русская от Ечкина, лихая; застава, гладкая дорога, морозу градусов пятнадцать, tete-a-tete, и приют тихий, теплый и снегом занесенный… Забыто все: дом и совесть, жена и дети, и дела по банку; деньги льются, и наслажденьям нет конца… Там клуб, игра и ужин, Муромский, Кречинский, а скоро и первого последние слова: «Бежать, матушка, бежать!..» Ну вот и рассердился!.. Пустой карман, тяжелая голова, дела все в беспорядке, иногда надо на дорогу занимать — ну, как не рассердиться?