— Что же такое?
— Я вот… Как бы это определить-то вам… Я просил бы вас, молодой человек, — он видимо делал над собой усилие, — просил бы вас и ваших молодых товарищей оставить в покое ту девушку, от которой вы теперь идете.
— То есть как это в покое?.. Мы ее не беспокоим!
— Это очень может быть, что не беспокоите, но вы вот ходите к ней часто, чай у ней пьете, даете ей по рублю и более, ложечки дарите…
— Да вам-то в этом какое дело?
Бывши в молодости особенно запальчив, я, видимо, ответил ему резко… Он будто оробел, но так и ухватился за меня.
— Молодой человек, молодой человек…. Извините меня, но я обращаюсь к вам, потому что вы мне нравитесь, доверие мне внушаете.
— Очень вам благодарен… Что же вам от меня угодно?
— Я у вас не требую, я прошу у вас… Здесь так много молодых девушек, молодые девушки так любят молодых людей, вы такой молодой, такой молодец
~ ™еНЬ*Вам благ°ДаРен! — ответил я, усмехнувшись. Мне было тогда лет восемнадцать, и лестно было слышать такие комплименты. — Очень вам благодарен, но я не понимаю, что вам от меня угодно.
— Вы не будете надо мной смеяться?.. Зачем же смеяться, если не будет смешно? Ну, а если смешно будет?
— Тогда уж извините…
Смеяться, право, не грешно Над тем, что кажется смешно.
— Ну, вот — вы сейчас и стихами, я вот о серьезном, жизненном деле, а вы стихами!
— О серьезном, жизненном… Ну, говорите, не буду смеяться.
— Ну — хорошо, спасибо вам… Я так и думал, что вы… что с вами можно… того… поговорить с вами можно… Вот видите, я хотел поговорить с вами… Вот видите, эта Лиза, девушка эта, мне дорога очень, потому… потому, что я ее очень люблю…
Он с большим трудом выговорил это слово, и даже на его щеках вспыхнул болезненный румянец. Я внимательно оглянул его и помню, что в то время мне, свежему и молодому, хотелось захохотать при этом признании во все горло, но помню, что я удержался… Как сейчас помню фигуру и черты этого человека: среднего роста, сгорбленный, с тонкими чертами лица, очень худой и болезненный, он смотрел очень жалко; жизнь видимо прошлась по нему неприветливою рукою, как я узнал потом, он был в чахотке при последней степени и лечился сывороткою… Осунувшееся лицо его смотрело очень симпатично, но зловещий блеск глаз и румянец придавали этому лицу неприятное, болезненное выражение. Когда он выговорил «люблю», он закашлялся и схватился за горло… На глазах у него были слезы. Помню, что это на меня сильно подействовало, и мой непрошеный смех сменился чувством сожаления.
— Простите, что я вас обеспокоил, — проговорил он с расстановкою, — но я вас прошу, оставьте эту девушку и попросите ваших товарищей не преследовать ее… Знаете, она девушка неиспорченная… честная девушка… ее отец такой почтенный человек, он вот тут у одного купца садовником служит… Его очень оскорбляет, когда вы к ней пристаете; занятие ее честное, а вы все около нее с задними мыслями… Прошу вас, оставьте, пожалейте старика.
Меня начинало сбивать с толку: он просил то за себя, то за отца Лизы.
— Но вы ведь говорите, что она вам дорога?
Да, то есть… я вот теперь не совсем здоров… я поправлюсь и тогда я, может быть…
— Что же вы, жениться, что ли, на ней хотите?
— Да я… я думаю об этом. Вот видите, как я откровенен с вами.
Мне опять, по молодости и беззаботности, хотелось расхохотаться при этом, но я снова удержался.
— Так будьте добры, молодой человек, не откажите в моей просьбе; вас послушаются, вас любят товарищи.
Ему, по-видимому, хотелось польстить мне.
— Хорошо, хорошо-с, — отвечал я ему тоном покровительства, — я постараюсь сделать это для вас.
— Пожалуйста, пожалуйста, вы меня очень, очень одолжите.
Он мне подал руку, я пожал ее с видом покровительства и пошел в другую часть Сокольников, к дачам.
Осьмнадцать лет и полная свобода взяли свое: как мне ни жаль было этого больного чудака, когда он был предо мною, но, оставшись наедине, я расхохотался… «Лиза-то, Лиза какие победы. делает! И ведь ничего не скажет, шельма эдакая!.. Ну, погоди же, погоди же, теперь за все расплатишься!..»
Уж как это случилось, я не знаю, но вскоре все мои товарищи знали про это и, по обычаю молодости, приняли дело совершенно с другой стороны. Как я ни убеждал их, ни уговаривал, они затеяли сыграть какую-то штуку над бедным, влюбленным стариком. Мы как-то разделились с этого времени и пошли по разным дорогам, мне более всего хотелось подсмотреть, когда и как проводит он время с Лизой, что они говорят, как она к нему относится и т. п. — молодежь же, товарищи, затевали что-то другое. Сколько я ни сторожил, мне никак не удавалось застать старика у Лизы — он постоянно, почти целый день, сидел на скамейке против столов, на которых торговала она, и не сводил с нее глаз; он смотрел, кто бывал у ней, как и с кем она говорила, и все ощущения, все страдания его отражались на его лице, он как бы подвергал себя добровольной пытке, которая сделалась его необходимостью. Как-то я улучил время и утром, когда еще на «Волчьей долине» почти никого не было, застал Лизу одну. Старика также не было.
Она что-то прятала в тележку, на которой обыкновенно привозятся самовары и посуда, и не была даже нарядно одета, как обыкновенно одеваются самоварницы, но в простом ситцевом платье, совершенно по-домашнему; девушка от этого костюма казалась еще лучше. Действительно, Лиза была прехорошенькая полугородская, полудеревенская девушка, тип ее был привлекательный: высокая, стройненькая, с густыми черными волосами, с длинною косою, с темными навыкат глазами, с миниатюрным, свеженьким, румяным личиком, с бойкими чертами и немножко вздернутым носиком, она производила очень выгодное впечатление; при дальнейшем знакомстве ее несколько портила небольшая сутуловатость и большая вялость…
Встретила она меня на этот раз не совсем ласково.
— Есть чай, Лиза? — спросил я ее.
— Какой еще чай — рано; еще не все вывезли.
— Как не все, а это-то что? — я указал на тележку. — Не все, трубы нет, да и прибор не весь.
— Ну нет, так на нет и суда нет. Спички есть?
— И спичек нет.
В это время к нам подошел молодой парень с сигарами и папиросами, которые и до сих пор во множестве торгуют в Сокольниках, малый молодой, белокурый, с природно вьющимися кудрями, с загорелым и сумрачным, серьезным лицом. Он, видимо, слышал мой вопрос о спичках.
— Коробку, что ль, прикажете? — обратился он неожиданно ко мне, смотря сердито и неприветливо.
— Давай коробку, — выговорил я невольно. Он подал.
— Много ли?
— Что пожалуете.
Я бросил ему какую-то мелкую монету, закурил папироску и пошел прочь, «сигары-папиросы» остался с Лизой. Удаляясь, я слышал, что он что-то проворчал, потом мне послышался крупный и грубый разговор его с Лизой.
— Что ж мне делать, что же мне с ними делать? — слышался ее пискливый голосок.
«Ну, это еще нечто новое, — подумал я, — бедный старикашка!..» Я отошел несколько подальше и сел на одну из лавочек; между высокими соснами вдали виднелись и тележка Лизы, и она сама, и белокурый детина. Лиза, понурясь, стояла над тележкой; ее тон-кии профиль резко выделялся на светлой полосе дыма, который валил из самовара, «сигары-папиросы» стоял ко мне задом, как-то избоченясь и передергивая свой ящик с сигарами, мне так и рисовалось его грубое лицо, хотя я его и не видел, он все продолжал кричать на Лизу, потом зачем-то схватил ее за руки и, должно быть, жал или ломал их, потому что Лиза раза два вскрикнула; я уже хотел было бежать к ней на помощь, но белокурый детина толкнул ее от себя, плюнул ей вослед и пошел прочь… Лиза закрыла фартуком глаза и пошла прочь…
Первым моим движением было пойти к ней, но чтобы не встретиться с этим ужасным «сигары-папиросы», я почти вбег бросился по дорожке, чтоб обогнуть сарайчик, где даются вечера, и встретить ее у выхода, но, пройдя скорым шагом небольшое пространство, я встретился с отправляющимся на свой обычный пост старикашкой.
— Куда вы, куда это вы? — и он почти загородил мне дорогу.