— Комната есть?
— Имеется, пожалуйте-с…
Мы прошли где-то за игравшей машиной и вошли в небольшую комнату с голубыми обоями.
Было Вербное воскресенье. На дворе начиналась весна. Река прошла, и в комнатах с невыставленными окнами было особенно душно; в трактире, наполненном народом, духота была еще ощутительнее.
— Эх, жаль-с, окошечка-то нельзя открыть-с, — начал Сергей Тихонов (так звали этого приказчика). — Дай-ка, Ваня, четыре пары чайку получше… Сливочки изволите употреблять-с?
— Нет, лимон.
— Лимончику и миндального молочка принеси… Не прикажете ли сигарочку?
— Нет, вот папиросы…
— Слушаю-с… Свечку калетовскую смотри…
Во всей фигуре, в приемах, в речи, переносившейся с одного предмета на другой, в самой манере речи так и слышались и нетерпение, и замешательство, но, несмотря на это. он все-таки дождался, пока был подан чай и половой вышел из комнаты. Он встал, посмотрел на дверь и воротился к столу.
— У меня к вам есть наиглубочайшая просьба…
— Что же такое и с кем имею честь…
— Я-с приказчик, — перебил он меня, — приказчик из лавки купца Большакова — Сергей Тихонов… и так как-с после великого праздника имею в намерении отойти от хозяина, потому в начале поста, получивши небольшое наследство, для первоначального заведения достаточное, то и прибегаю к вам с моею всеусердней-шею просьбою…
— В чем же ваша просьба?
Изволите видеть… я то-ись, пожалуй бы, еще и не отошел от хозяина, да при нем мне не у чего оставаться, потому человек слабый и все дело с давних пор в запущении, хозяйка же женщина разгульная, две дочери-невесты тоже девушки разгульные, так что совсем оставаться не у чего — того и гляди, лукавый на грех подтолкнет либо люди по злобе обнесут…
Так вы хотите отойти?
Точно так-с… Но тут еще есть одна такая статья, которая соображения требует-с… Об ней-то, собственно, я бы и хотел переговорить с вашей мипостью.
Вся речь, тон, манера говорившего дышали такою искренностью, в нем сказывалась такая честная природа, желание его выбраться на лучший путь было так естественно и законно, что я слушал его с удовольствием. Кроме того, открытое, чисто русское лицо его с темно-серыми глазами, чистое, здоровое, румяное лицо, с белокурыми кудрями и очень небольшою, совсем светлою бородкой очень располагало к себе.
— Что же это за статья? — спросил я.
— Статья… изволите видеть, она-с довольно то есть щекотливая-с… — продолжал он, слегка вспыхнув, — она точно-с, собственно говоря-с, стыдиться нечего — дело не то чтобы какое дурное-с, а все как бы немножко стыдоба берет-с. Ну да все равно-с, за тем и звал вас, чтоб сказать… Вы ведь-с изволите знать Никона Федорыча?
— Ну, как же, знаю…
— Я ведь знаю, что знаете, — человек он известный и обо мне известен и обо мне знает-с, что я состояньишко некоторое получил; только вот намерения мои ему неизвестны…
Он так обходил и боялся высказать главную тему своего рассказа, для него она так казалась щекотлива и притом так была она понятна, что я решился помочь ему.
— Ваше намерение я понимаю, — сказал я ему, — и готов поговорить с Никоном Федоровичем…
— Сделайте Божескую милость! Облагодетельствуйте! Не забуду до гробовой доски!.. Потому жена в нашем звании — всей жизни основа, жена — хозяйка, присмотрщица, это половина самого себя, для того, где найдешь нынче верных людей, на кого положиться?.. Кроме того, я души не чаю в Варваре Никоновне, по мне нет на земле краше ее… Ходят к нам в лавку и купчихи, и барыни, и барышни… гляжу, гляжу, нет, все не то-с, выглядки такой нет.
— Но вы знаете, что она ведь в пансионе была?
— Как же-с… Я всякую безделицу про них знаю, не только что это, и не только что это в порок, по своим понятиям, я им ставлю, но еще более меня прельщает в них это. Это, значит, будет такая жена, с которой я куда угодно показаться могу — гордость и важность моя в ней будет…
— Но не рано ли для нее замужество, она еще так молода?..
— Помилуйте-с — по нашему званию теперь-с в самой поре-с…
Вскоре после этого я распрощался с Сергеем Тихоновым, обещавши сообщить ему результаты моих переговоров с Никоном Федорычем.
«Что это за барыня? — начинало мучить меня любопытство после этого разговора. — Надо необходимо узнать, что привязывает так в ней Варю… Если это существо какое-нибудь действительно филантропическое, то надо с ней сблизиться, чтобы вместе помогать Варе и Тихонову, — если что-нибудь противоположное, надо стараться отстранить это влияние».
С этой мыслью я вскоре после свидания с Сергеем Тихоновым в трактире отправился к Никону Федоровичу.
Была Страстная на исходе; на рынках, а в том числе и на Смоленском, довольно значительном рынке, замечалось особенное предпраздничное движение; выставка пасок, куличей и красных яиц на каждом рынке и почти в каждой овощной лавочке придает преддверию этого великого на Руси «праздника из праздников» особенный вид; люблю я в это время бродить по улицам, по рынкам: немало встретишь картин и групп, чисто русских, родных, не лишенных поэзии, — они как бы слегка дадут возможность убедиться, что хотя на короткое время укладывается в приличную форму наш нестройный, неуклюжий домашний и семейный быт и что не совсем сгинули на Руси среди современной безурядицы хорошие обычаи старого…
Между прочим с этою целью «брожения» отправился я и на Смоленский рынок, где зашел и к Никону Федоровичу.
В его лавочке также была выставка пасок, куличей, яиц крашеных, выставленных наружу в окоренках, в ведрах, на столиках… Подгородные крестьяне, солдаты из близлежащих казарм, всякий бедный народ копеечный так и кишел в лавке и около… Между прочим нужно было и поболее дозору, а потому в лавке была Варя. Красным солнышком между сизых туч казалась она среди окружавшей ее обстановки… Бойкое, выбегающее личико особенно ярко било в глаза ее небольшими, но живыми, блестящими, черными глазами, черные волосы, причесанные гладко, без всяких претензий, как нельзя более шли к ее смуглым, с ярким румянцем щекам; бойкость, веселость и свежесть придавали ей особенную прелесть, и все это под простым недорогим шелковым платочком на этой хорошенькой головке… Мне почему-то, глядя на нее, вспомнился некрасовский стих:
Из-под брови твоей полукруглой
Смотрит бойко лукавый глазок…—
и вместе с тем приходили на память слова Сергея Тихонова: «Ходят к нам купчихи, ходят барыни, барышни — хороши, а все не то». Действительно, не то — своеобразная, бойкая, народная красота была в этой лавочнице Варе.
Видя, что Никон Федорыч занят, я подошел к нему и спросил адрес «барыни».
— Зачем тебе?
— Нужно уж… Ты скажи…
— Сам, что ль, пойдешь?
— Сам пойду… Да скажи мне, кстати, она ведь покупает дома?
— Покупает. Свой, что ль, хочешь продать?
— Я от твоего имени.
— Ладно. Заходи опосля.
— Да ведь ты занят…
— К вечерку-то будет послободнее.
— Хорошо, зайду…
Я отправился по сказанному адресу и вскоре позвонил на дворе у двери с покосившимся деревянным навесом.
Отперла мне старуха в ситцевом платье, с косым пробором, со сморщенным, но еще бодрым и очень насмешливым, так сказать, сардоническим выражением лица… Выражение это как-то особенно ярко бросилось мне в глаза.
— Кого вам угодно? — спросила она, прямо мне глядя в лицо.
— Аполлинарию Матвеевну.
— По делам, что ли?
— По делам.
— Пожалуйте!
Я вошел по лестнице, сначала в тесную переднюю, потом в довольно обширный зал, потом снова в узкую, проходную гостиную.
В зале было несколько молодежи, между которой очень громко спорил и кричал и как-то ухарски повернулся и чрез стеклышко посмотрел на меня довольно рослый малый, лет под двадцать, одетый франтом, но особенно пестро, и с ног до головы проникнутый особым купеческим фатовством.
Это, как оказалось, был сын богатого купца Степан Васильич Лягавин.
Тип подобных «господчиков» явился у нас лет десять, двенадцать, когда купцы начали отдавать детей в какие-либо, большею частию частные учебные заведения, где большинство из них, набравшись внешнего лоску, нахватавшись всяких верхов, приняло их за образование и, одевшись франтовски, вставивши стеклышко, начало разыгрывать роли передовых своего сословия; они разорвали всякую связь с каким бы то ни было преданием, ничего не выстрадали, ни в чем крепко не уверились, а, отнесясь с полною пошлостию к новизне, в кутежах заявили, что они, дескать, люди образованные.