Проникнем же в экзотерический смысл этих аллегорий, пока не касаясь другого смысла. Помимо сердечных заболеваний, обычно служащих результатом сильных эмоций, помимо неминуемой смерти от кровоизлияния в мозг, помимо опасностей более странной природы, о которых мы сообщим в свое время, неблагоразумная практика гипнотизма, a fortiori[10] церемониальной магии, неизбежно вызывает у экспериментатора непреодолимое отвращение к жизни. Сам Элифас[11] — несмотря на то что он был адептом высшего порядка — признается, что почувствовал, вследствие любопытного опыта по некромантии, который он произвел в Лондоне в 1854 г., глубокое и меланхолическое влечение к смерти, хотя и без попыток самоубийства. Что уж говорить о невеждах, очертя голову занимающихся магнетизмом, законов которого они не знают, или спиритизмом, который сам по себе является извращением и безумием? «Блаженны те, — восклицает знаменитый Дюпоте[12], — кто умирает скоропостижно, тою смертью, которую осуждает Церковь! Все великодушное убивает себя…»
История изобилует примерами подобных фактов. Пророчески предсказав день своей смерти, Жером Кардан покончил с собой (1576), дабы не опровергнуть астрологию. Шрепфер из Лейпцига, в довершение своей славы некроманта, вышиб себе мозги (1774). Спирит Лафатер умер при загадочных обстоятельствах (1801). Что же касается саркастического аббата Монфокона де Виллара, который поднял на смех графа де Габалиса[13], то мы, возможно, даже не знаем, каков был скрытый смысл его трагического конца (1673).
Итак, над энтузиастами чудесного и дерзкими любителями загробных откровений веет ветер гибели и смерти. Нам не составило бы труда продолжить этот некрологический список! Но он не имеет значения. Чуждые безумному любопытству, равно как и невосприимчивые к нездоровым эмоциям, лишь те из нас могут безнаказанно сталкиваться с операциями науки, кто способен отличить явление от наваждения и закаляет свой разум от любых иллюзий. Экспериментатор, который спокойно говорит себе: «У моего сердца нет причин биться чаще: невидимая сила, с грохотом передвигающая мебель, — это одический поток, подчиняющийся моей воле; человеческая форма, которая сгущается и скапливается в парах этих благовоний, — всего лишь флюидическая коагуляция, красочное отражение сна из моего мозга, азотное творение глагола моей воли…» Тот, кто говорит так спокойно, наверняка не подвергается никакой опасности; он заслуживает звания адепта.
Но крайне редко встречаются те, кому можно по праву присвоить подобное звание. Таких людей, всегда немногочисленных, сегодня труднее отыскать, чем когда-либо: к тому же не очень склонные к тому, чтобы иметь вес в обществе, они живут и умирают в безвестности. Зеваки же сбегаются к самым шумным ораторам, и популярность приходит к откровенным позерам. Слава улыбается ярмарочным чудотворцам и болезненным чудакам, по очереди освящая их: таким был колдун Симон во времена св. Петра; в прошлом столетии — карточный гадальщик Эттейлла и исступленный Теот; а еще вчера — медиум Хоум и прорицатель Вентра!.. Некоторые другие — на сей раз подлинные ученые — тоже произвели фурор, однако благодаря сомнительным и шарлатанским сторонам своего характера: таковы были граф де Сен-Жермен и божественный Калиостро; прорицатель-бенедиктинец Пьер-Клирик и архидуховный хиромант Дебароль.
Всякий раз, когда шарлатан выступал в сиянии магического балагана с гротескным жезлом в руке, вся его гнусность отражалась на подлинных адептах; последние поистине получали насмешки, а первые — деньги. Именно здесь, несомненно, кроется главная причина той клеветы, от которой — прежде всего в средние века — так жестоко страдали ученики Гермеса, Зороастра и Соломона: магов обвиняли в тех преступных, непристойных и богохульных обрядах, которые совершали на шабаше колдуны и колдуньи; все злодеяния этих изуверов обоих полов: — изнасилования, порча, отравления и кощунства — вменялись в вину высшим посвященным; об их частной жизни ходили самые отвратительные слухи — и их учение, считавшееся набором несусветных нелепостей и грубых оскорблений в адрес Христа и Богоматери, превращалось в жупел для благочестивых душ и предмет насмешек для остряков.
Впрочем, нужно признать, что эзотерический символизм книг по Герметизму и Каббале в немалой степени способствовал той опале, которой поверхностные умы подвергали высшие науки. Положение усугублял общий вид книг: крючковатые знаки планет, еврейские буквы иерограмм, арабские значки гримуаров, возвышенная внешняя фантазия пантаклей и мистическая причудливость притч — все эти вещи в высшей степени дьявольские, по представлениям глупцов и невежд, на первый взгляд, наивные, по мнению логических умов; но, в любом случае, возбуждающие любопытство как у тех, так и у других. Во все времена мудрецы писали и говорили на языке мифов и аллегорий, но никогда еще темнота формы так таинственно не сгущалась, как в средние века и вплоть до прошлого столетия; нетерпимость инквизиторов, постоянная угроза костра и фанатическое безумие толпы при одном упоминании о колдуне вполне оправдывают осторожность адептов. Оккультная наука подобна тем сочным плодам, которые защищает толстая и твердая кожура: нам нравится старательно счищать эту кожуру; мясистая мякоть плода, несомненно, вознаградит наши труды.
Как жестоко поносили алхимию, от всей души смеясь над трансмутацией металлов! Здесь не место для апологии и даже для изложения спагирического искусства; но мы с радостью приведем, с целью смутить слабоумных клеветников, недавнее суждение, возможно, крупнейшего химика современной Франции. Г-н Вертело, в «Истоках алхимии», пишет: «Я обнаружил не только родство идей, которые привели их (алхимиков) к занятиям трансмутацией металлов, но также теорию, философию природы, которая служила им руководством, теорию, основанную на гипотезе о единстве материи и столь же правдоподобную, в сущности, как и наиболее известные современные теории… Удивительный факт! Мнения, к которым ученые склонны приходить относительно строения материи, обладают некоторым сходством с глубинными взглядами первых алхимиков»[14].
Мы видим, какое большое значение наш славный современник придает герметической философии. Насколько же сильнее, возможно, было бы его восхищение, если бы, пройдя полное посвящение в эзотерическую спагирию, он постиг бы тройной смысл его особых выражений, о котором гений ученого позволял ему лишь частично догадываться![15]
Но алхимия — лишь малая толика универсальной науки, преподававшейся в святилищах древности. Не вызывает ли возмущения мысль о том, что самые беспристрастные умы нашего времени еще не научились различать между кровавыми оргиями пресловутого шабаша, чудовищными приапеями черной магии, с одной стороны, и празднествами этой традиционной науки посвященных Востока, с другой — самым величественным и роскошным синтезом, который претворяет в грандиозные образы высочайшие истины, о которых смутно догадывались мыслители всех времен, и блестящие гипотезы, выведенные по аналогии, которые наиболее просвещенная и рациональная наука склонна сегодня подтверждать?
11
Eliphas Levi,
12
Baron Dupotet,
14
Berthelot,
15
Здесь необходимо с прискорбием упомянуть о недавней кончине молодого ученого очень высоких достоинств, который, будучи химиком и медиком, полностью посвятил себя современному возрождению герметической философии. Из многочисленных опубликованных им трудов приведем два объемных произведения, которые были высоко оценены в компетентных кругах:
Альбер Пуассон умер от чахотки в июле 1894 г. Мы уже давно не питали никаких иллюзий насчет его состояния; но этот неутомимый труженик, не выпускавший из рук перо в течение всего дня и даже части ночи, оспаривал свои последние часы у неотвратимой Гибели, дабы посвятить их Науке. В промежутках между страшными приступами кашля, когда он считал себя обреченным, Пуассон создавал спокойные и ясные страницы химической философии или записывал результаты своих последних экспериментов. Впрочем, этот каббалист и розенкрейцер хорошо знал о том, что смерть не в силах поразить сущностное бытие человека; что она сводится лишь к перемене состояния. Наибольшее сожаление— не считая необходимости покинуть людей, которых он любил — у Альбера Пуассона вызывало то, что он не успел закончить свои любимые труды, в которых ему до самого конца удавалось находить ежедневное забвение и утешение в страданиях… Царство ему Небесное! Его братья сохранят его память и позаботятся о том, чтобы его драгоценные рукописи увидели свет.