Наконец, Фукидид. Казалось бы, более яркого воплощения последовательного, даже утрированного рационализма, чем труд этого величайшего историка античности, просто не существует. Так, однако, не считал уже знакомый нам Ф. Корнфорд, применивший в одной из своих работ к Фукидиду характерное словечко «mythistoricus»[66]. Как ни парадоксально, Фукидид тоже развертывает перед нами мифологические полотна, впрочем, действуя более тонко, чем логографы и Геродот — не на фактологическом, а на концептуальном уровне. Конструируемые им мифы не такого частного характера, как Кербер-змея или очутившаяся в Египте Елена. Эти фукидидовские мифы скорее имеют отношение к пропагандистской борьбе эпохи: они затрагивают проблематику масштабов Пелопоннесской войны («наиболее достопримечательной из всех бывших дотоле», по мнению историка, I.1; характерный пример «аберрации близости»), виновника начала военных действий (знаменитый Kriegsshuldfrage) и т. п. Мягко и ненавязчиво Фукидид заставляет читателя поверить в правоту своих построений — построений, которые имеют целый ряд признаков «третичной мифологии», как ее определяет И. М. Дьяконов[67]. Не случайно Э. Бадиан, которому принадлежат едва ли не самые критичные в современной историографии отзывы о Фукидиде[68], полагает, что методы, используемые этим автором, более напоминают журналистику, чем науку.
В любом случае, даже не политизированный рационализм Фукидида стал «путеводным маяком» для последующих поколений древнегреческих историков. Специалисты, прослеживавшие дальнейшее развитие античной исторической мысли в IV в. до н. э. и в эллинистическую эпоху, справедливо обращали внимание на то, что на греческой почве всецело восторжествовала не «фукидидовская», а «геродотовская» линия[69]. За редкими исключениями (Ксенофонт, Полибий, которых можно назвать наследниками традиций Фукидида, да и то с существенными оговорками[70]), подавляющее большинство представителей историописания склонялось в сторону риторизации и морализации описываемого и в результате проявляли большой, порой гипертрофированный интерес к проявлениям «чудесного» и даже чудовищного в жизни человеческого общества.
Итак, вездесущий и всемогущий миф, принимавший, подобно Протею, самые разнообразные обличья, был и всегда оставался верным спутником греческой исторической мысли. Можно даже назвать его интегральным элементом исторической культуры Древней Эллады.
Регресс — прогресс — циклизм. И еще об одном хотелось бы напоследок сказать. Историописание греков, как уже указывалось, было порождением архаической эпохи — самого, пожалуй, динамичного хронологического отрезка за все время существования античной цивилизации. В эту эпоху более, чем когда-либо, в греческом мире происходил стремительный слом устоявшихся стереотипов мышления, формирование нового образа мира. И появление первых историков было одним из закономерных элементов отмеченного процесса.
Всё это, безусловно, верно. Тем не менее не следует забывать и о другом. В целом античное греческое общество может, подобно средневековому, быть охарактеризовано (какое бы неприятие это ни вызывало) как традиционное, органичное докапиталистическое общество. Во избежание недоговоренностей подчеркнем, что мы отнюдь не отрицаем огромной роли инновации в античную эпоху (точнее, на отдельных ее этапах, как в тот же архаический период), но считаем, что все-таки баланс между традицией и инновацией ceteris paribus складывался в пользу первой: преемственность в нормальных условиях по большей части преобладала над прерывностью[71].
Нам, живущим в постиндустриальную эпоху, не так-то просто представить всю специфику традиционного социума и, в частности, проследить импликации этой специфики для исторической памяти. Каждое новое поколение (не считая кратковременных кризисных периодов) жило в целом так же, как предыдущее. В истории не ощущалось новизны. Всё это не могло не способствовать решительному преобладанию циклистских концепций исторического развития (если слово «развитие» вообще приложимо к представлениям о движении общественной жизни «по кругу»).
69
Подробнее см.:
70
Труды обоих этих историков — при внешнем рационализме и прагматизме — переполнены разного рода политическими мифами. Поздним представителем той же традиции был еще в VI в. н. э. Прокопий Кесарийский.
71
Нам кажется глубоко верным введенное С. С. Аверинцевым в отношении античной культуры понятие «рефлективного традиционализма», противостоящего как наивному, чуждому рефлексии традиционализму предшествующего времени, так и принципиально антитрадиционалистской тенденции индустриальной эпохи. См.: