А как обстоят дела с историческими деятелями и событиями в собственном, привычном нам смысле слова? И здесь мы тоже обнаруживаем в комедии специфические черты, отличающие ее от трагического жанра. «Принцип актуальности» в ней тоже работает, но принимает несколько иное обличье.
Так, одним из типичных сюжетных ходов комедиографов V в. до н. э. является то, что можно назвать «воскрешением мертвых». Души славных героев прошлого, законодателей, полководцев и государственных деятелей в подобии некоего спиритического сеанса вызываются драматургами из Аида. Это — тоже способ «столкнуть лицом к лицу» прошлое с настоящим, но способ, естественно, специально комический.
Солон, выдающийся реформатор афинского полиса, действовавший в начале VI в. до н. э., полтора века спустя появляется в комедиях Кратина («Хироны», «Законы») и Евполида («Демы»)[132]. Но если Солона еще можно назвать для этих авторов деятелем достаточно отдаленным во времени, как бы теряющимся во мгле забвения[133], то совсем другое дело, например, Перикл. А он тоже «воскрешается из мертвых» в одной из комедий Евполида.
Можно было бы еще долго говорить о специфике исторического сознания, проявляющегося в греческой драме классической эпохи. Но пора уже подводить некоторые предварительные итоги. На основании вышесказанного, как нам представляется, можно с достаточной долей уверенности сформулировать следующие соображения.
Во-первых, классическая драма, как трагедия, так и комедия, несомненно, с полным основанием может быть отнесена к жанрам исторического характера. Само по себе это настолько очевидно, что для обоснования данного тезиса вряд ли стоило писать специальную работу. Важнее другое: как и в чем этот исторический характер проявлялся, какими отличительными чертами обладал.
Таких черт, видимо, можно выделить несколько, но важнейшей, определяющей из них будет актуальность исторического сознания драмы. Прошлое воспринималось не иначе как в контексте настоящего. Становление — лишь подготовка бытия, таков, как известно, один из краеугольных камней всего древнегреческого мировосприятия[134]. Бытие, бесспорно, не следует отождествлять с непосредственно данным hic et nunc. Однако на эмпирическом уровне они непрерывно коррелировали (во многом, кстати сказать, посредством вневременного «божественного фактора»).
«Поэзия говорит об общем, история — о единичном», если следовать словам Аристотеля. Для него это — похвала поэзии. Но разве и историки, по крайней мере крупнейшие из них, не понимали свою задачу сходным образом? И они старались говорить об общем. И их тоже дела прошлого интересовали только в той мере, в какой это было важно для настоящего и будущего. Геродот начинает свой труд следующими словами (I. рrооеm.): «Геродот из Галикарнасса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров не остались в безвестности». Еще яснее выражается Фукидид (I. 22. 4): «Если кто захочет исследовать достоверность прошлых и возможность будущих событий (могущих когда-нибудь повториться по свойству человеческой природы в том же или сходном виде), то для меня будет достаточно, если он сочтет мои изыскания полезными. Мой труд создан как достояние навеки (курсив наш. — И.С.), а не для минутного успеха у слушателей».
История и для Геродота, и для Фукидида — не самоцель, не антикварные штудии, не интерес к «прошлому ради прошлого»[135]. Интересно, что среди древнегреческих историков классической эпохи почти не было, так сказать, «древних историков», историков древности. Задачу освещать далекое прошлое историки предоставили мифографам и тем же поэтам, а сами сконцентрировались на прошлом близком и предельно близком. В определенной мере имело место «разделение труда» между историком и поэтом (для V в. до н. э. в первую очередь драматургом). При схожих исходных методологических принципах, при одном и том же типе исторического сознания они говорили о разном. Трагедия в самом начале классической эпохи предприняла попытку вторгнуться в домен историографии. Не раз нечто подобное делала, со своей стороны, и историография. И, помимо всего прочего, уже это говорит о том, что мы имеем дело с близкими друг другу реалиями.
Космос — Хаос — История: типы исторического сознания в классической Греции. Итак, для классической греческой драмы характерен актуализм исторического сознания. Не иначе, однако, дело обстоит и собственно с первыми историками. Как отмечалось чуть выше, не случайно в исторических произведениях V в. до н. э. речь шла прежде всего о событиях недавних, о прошлом — но о прошлом близком или даже предельно близком[136]. Эту принципиальную черту, актуализм, нам необходимо будет постоянно держать в памяти при дальнейшем анализе основной проблематики данной работы.
132
У Кратина уже заметна тенденция к героизации фигуры Солона, к приданию ей нормативно-идеальных черт. Судя по всему, именно он — автор версии, согласно которой прах Солона после смерти был якобы развеян над островом Саламином, который он присоединил к Афинскому государству. Эта версия (несмотря на то, что впоследствии она ввела в заблуждение самого Аристотеля) ни в коей мере не соответствует действительности (см.:
133
Судьба исторической традиции о Солоне представляет собой исключительно интересную иллюстрацию к тезисам о специфике греческого исторического сознания. Полузабытый к концу V в. до н. э., великий законодатель впоследствии оказался «возрожден из небытия», естественно, получив при этом ряд новых, в жизни не свойственных ему черт и деяний. Из обширной литературы по сюжету см.:
134
Что справедливо подчеркнуто в известной книге:
135
Античные греки четко отделяли друг от друга собственно историческое исследование и исследование антикварное. См.:
136
Геродот писал о Греко-персидских войнах, которые при его жизни еще продолжались, а те события, которые он непосредственно освещал, еще хорошо помнили люди, с которыми он встречался и беседовал. Фукидид избрал предметом своего сочинения Пелопоннесскую войну — а ведь он сам принял участие в первом этапе этого вооруженного конфликта в качестве полководца.