Если в современной отечественной науке семантика терминов «историография» и «историописание» в силу ряда причин настолько разошлась, что в каких-то контекстах они могут даже едва ли не противопоставляться друг другу, то совсем иначе обстояло дело «у колыбели Клио» — в классической Греции. Для этого периода исторической мысли нельзя проследить наличия двух подобных, не совпадающих по значению терминов. Собственно, русское слово «историописание» — не что иное, как буквальная калька древнегреческого слова Ιστοριογραφία.
Правда, сама лексема ιστοριογραφία в греческом языке достаточно поздняя, в классическую эпоху она явно еще не существовала. Даже сопряженное существительное ιστοριογράφο? похоже, появляется (да и то лишь в очень редких случаях) не ранее второй половины IV в. до н. э., причем вначале, возможно, в ироническом смысле (таково название не дошедшей до нас пьесы комедиографа Диоксиппа).
Ранее же применительно к историческим сочинениям функционировали два обозначения: ιστορία и συγγραφή, употребляемые соответственно Геродотом и Фукидидом (не исключаем, что последний ввел новый термин, а не воспользовался существующим потому, что писал свой труд во многих отношениях «в пику» Геродоту). Кстати, в принципе допустимо предположение (хотя оно вряд ли может быть безоговорочно доказано), что именно из корней двух этих лексем, ίστορ- и γραφ- (συγ- у Фукидида — приставка) в дальнейшем и сложилось искомое ιστοριογραφία.
Что же касается предметного поля и границ дисциплины, они, по мере того как сама дисциплина делала первые, но уже знаменательные шаги, оформлялись, очерчивались, а самое главное — ограничивались и сужались. У Геродота «история» — чрезвычайно широкое понятие. Собственно, изначально само слово ιστορία (как и мы отмечали выше, да и без нас это прекрасно известно) означает «исследование», и даже «расследование, следствие». Оно совершенно не обязательно должно относиться к изучению именно событий и процессов прошлого, как в нашем современном понимании.
И Геродот вполне закономерно насыщает свой труд самыми различными деталями и описаниями, не имеющими отношения к истории в современном смысле. Достаточно вспомнить, как много у него географии (причем не только исторической, но и чисто физической), биологии и т. п. Интересно, что на раннем этапе эволюции древнегреческой историографии, о котором сейчас идет речь, существовало немало связующих звеньев, роднивших историков с поэтами[225].
С Фукидидом приходит резкое, кардинальное изменение[226]. Начиная с него, историописание занимается политической (преимущественно внешнеполитической), военной, дипломатической, — одним словом, событийной историей, причем с явным аберрационным перевесом в сторону недавнего прошлого, граничащего с настоящим, в ущерб познанию прошлого сколько-нибудь отдаленного.
В дальнейшем долго и решительно торжествует не «геродотовская», а именно «фукидидовская» линия в понимании предметного поля и границ историописания. Она полностью преобладает и до конца античности, и позже, вплоть до XIX в., когда в деятельности историков-позитивистов достигает нового апогея (вспомним известный лозунг Ранке «Wie ist es eigentlich gewesen»[227]). Ситуация меняется лишь в XX в. с его возобновившимся (школа «Анналов» и др.) интересом к «структурам повседневности» и, соответственно, новым расширением границ историописания (новым лозунгом стало «Вперед, к Геродоту»).
Глава 4.
Лунный лик Клио: элементы иррационального в концепциях первых античных историков[228]
Историческая наука, как известно, родилась в Древней Греции[229]. Кстати, уже в этом обстоятельстве кроется некий парадокс: научная дисциплина, имеющая своим предметом развитие человечества во времени, появляется в рамках цивилизации, менталитету которой в целом был присущ, по выражению С. С. Аверинцева, скорее «пространственный», чем «временной» модус[230], что влекло за собой отсутствие существенного интереса к процессам изменения, ориентацию на познание законченного и совершенного бытия[231]. Вряд ли случайно, впрочем, что сам термин ιστορία в древнегреческом обиходе изначально обозначал просто «исследование»; ничего специфически исторического в нашем понимании он не подразумевал и мог применяться в равной степени и к материалу природного мира, а не только человеческого общества (достаточно вспомнить «Историю животных» Аристотеля или «Историю растений» Феофраста)[232].
225
Недавно это было в очередной раз подчеркнуто в интересном докладе Деборы Бедекер (США) «Раннегреческие поэты и/как историки» на Гаспаровских чтениях — 2010 (РГГУ, апрель 2010 г.).
226
В связи с дальнейшим см.:
227
Справедливости ради отметим, что даже некоторые позитивисты не принимали этот категоричный лозунг во всей его полноте. См., например:
228
Первоначальный вариант текста был опубликован под тем же названием в: Μνήμα: Сб. науч. тр., посвящ. пам. проф. В. Д. Жигунина. Казань, 2002. С. 402–412.
229
Не столь давно это хрестоматийное положение попытался оспорить И. П. Вейнберг, противопоставив ему «полигенетический» взгляд на рождение исторической науки, тезис о возникновении ее «во многих местах, в том числе и на Ближнем Востоке» (
230
См. сопоставление С. С. Аверинцевым древнегреческого и ближневосточного (ветхозаветного) восприятия мира соответственно как κόσμο? и
231
Нам уже приходилось в другой связи писать о циклизме и «аисторизме» древнегреческого мироощущения:
232
О специфике употребления термина «история» в античности см.: