Можно было бы привести много самых разнообразных примеров иррационального в труде Геродота, но ограниченные рамки главы заставляют ограничиться лишь одним-двумя. Так, «отец истории» абсолютно убежден в божественном происхождении сумасшествия (VI. 84), а ведь в это самое время Гиппократ на Косе (и опять же почти земляк Геродота) доказывал совершенно обратное[245]. Геродот искренне верит в вещие сны, не сомневается в правоте изречений оракулов. Со всем этим у него довольно причудливым образом сочетается решительный фатализм, признание, что все беды человека изначально предрешены судьбой (I. 8; VI. 135; IX. 109). Этот перечень мог бы быть продолжен. Однако у нас ни в коем случае не должно создаться впечатление о Геродоте как о примитивном писателе с отсталыми и чуть ли не варварскими воззрениями. Если бы это было так, он не снискал бы себе репутацию «отца истории», а скорее занял бы место в паноптикуме курьезов. В действительности же Геродот как историк пользуется большим авторитетом в наши дни и пользовался им уже в древности. Не будем забывать о том, что он был близок к Периклу[246], входил в кружок передовых мыслителей, сплотившихся вокруг этого государственного деятеля, вне сомнения, общался с натурфилософами и софистами, был в курсе их учений. Геродот являлся человеком колоссальных знаний и широких воззрений. В этой ситуации его веру в иррациональное следует считать не признаком «отсталости», а сознательным, ответственным убеждением.
Труд Геродота очень сложен и неоднороден по своей структуре: наряду с пассажами фольклорного характера у него можно встретить вполне рационалистические места[247]. К таковым можно отнести, например, его толкование древних мифов, стремление удалить из них всё чудесное или, по крайней мере, дать ему естественное, правдоподобное, с его точки зрения, объяснение, чаще всего квазиисторическое. Историк пытается рационально, логически подходить к сложившемуся у греков религиозно-мифологическому комплексу, выделяя в нем элементы «чуждого» происхождения (например, египетские), и даже занимается специальными изысканиями на этот счет[248]. Впрочем, нам эти изыскания не могут не представляться наивными и по большей части лишь вводящими в заблуждение. Откровенно говоря, Геродот лучше выглядит и становится более информативным тогда, когда он не занимается спекулятивными толкованиями, а, следуя своему же правилу (VII. 152), «передает всё, что рассказывают». Это позволяет ему остаться самим собой и сохранить для современных исследователей облик образованного грека классической эпохи со всеми особенностями и противоречиями его мировоззрения.
Переходя от Геродота к следующему великому греческому историку — его младшему современнику афинянину Фукидиду, следует отметить, что отношение к последнему в историографии античности всегда было несравненно более однозначным. Фукидида, как правило, признавали «рационалистом по преимуществу», таким представителем античной исторической мысли, в творчестве которого рационалистические тенденции достигли своего наивысшего и впоследствии уже не превзойденного воплощения[249]. В целом это суждение, конечно, нельзя не признать верным, но не следует, абсолютизируя его, забывать о том, что и Фукидид был сыном своего непростого в интеллектуальном и идейном отношении времени, древнегреческим историком; полностью освободиться от элементов иррационального в своем мировоззрении он просто не мог[250]. Не столь давно в работах некоторых исследователей на это было обращено специальное внимание[251]. Отмечено, что Фукидид был явно неравнодушен к разного рода оракулам, предсказаниям, предзнаменованиям. Он говорит о них по всякому удобному поводу, иногда, правда, отвергая их или предлагая рационалистические толкования, но в других случаях, насколько можно судить, вполне доверяя этим проявлениям божественной воли. Довольно значительное место в «Истории» Фукидида занимают указания на предание погребению тел погибших в сражении воинов. Казалось бы, в годы Пелопоннесской войны с ее ежегодными кровопролитными кампаниями этот обряд должен был стать повседневной рутиной; он обязательно имел место после каждой битвы и предписывался религиозными обычаями. На наш современный взгляд, вряд ли даже и стоило бы специально всякий раз сообщать о том, что по окончании сражения павшие были похоронены, — а Фукидид тем не менее это делает, и делает вполне скрупулезно. Видимо, такого рода вещи имели для него действительно принципиальное значение.
246
Не столь давно представление о кружке интеллектуалов, сплотившемся вокруг Перикла, было серьезно пересмотрено:
247
О структуре труда Геродота в данной связи см. и по сей день не утратившую своего значения работу:
248
249
Из новейших работ, в которых высказывается эта мысль, см., например:
250
Периодически в западной историографии предпринимаются попытки «развенчать» Фукидида, показать принципиальное отличие используемых методов от методики работы историка в современном понимании (см.:
251