Платон в диалоге «Федр» (244а sqq.), подробно рассуждая о священном неистовстве, одержимости, насылаемой богами, выделяет несколько видов такого состояния. Один из этих видов — пророческое неистовство, позволяющее прозревать грядущее. Другой вид — поэтическое неистовство, источник которого — музы. Этот вид одержимости, по словам философа, «охватывает нежную и непорочную душу, пробуждает ее, заставляет выражать вакхический восторг в песнопениях и других видах творчества и, украшая несчетное множество деяний предков, воспитывает потомков (курсив наш. — И.С.)». Последние слова сказаны как будто специально об историках[25].
Музы — божества «мыслящие», «знающие» по преимуществу. В «Теогонии» Гесиода они так говорят о себе:
Много умеем мы лжи рассказать за чистейшую правду.
Если, однако, хотим, то и правду рассказывать можем.
Они, таким образом, могут вводить людей в заблуждение. Отнюдь не случайно, что, насколько можно судить, все без исключения античные эпические поэты, будь то Гомер, Гесиод или даже несравненно более поздние Вергилий или Нонн (хотя для последних, конечно, это стало уже скорее литературным штампом), начинают свои поэмы именно призывом к музе или музам, стремясь снискать их благоволение и получить от них правдивую информацию. Гекатей и Геродот, не говоря о Фукидиде, уже не взывают к богиням творческого вдохновения, предпочитая вместо этого начинать свои труды демонстративным заявлением собственного авторства. И тем не менее, как известно, девять книг «Истории» Геродота названы именами девяти муз. Даже вне зависимости от того, сделал ли это сам историк или же эллинистические систематизаторы его наследия, данный факт в высшей степени символичен как рудиментарное отражение прежнего положения вещей.
Вряд ли необходимо специально останавливаться на том, сколь многим древнегреческое историописание в целом обязано эпосу, в сколь большой степени первые историки основывались на нем и даже подражали ему. Об этом уже неоднократно говорилось в исследовательской литературе. Ф. Артог пишет: «Геродот хотел соперничать с Гомером и, завершив "Историю", стал Геродотом… Геродот черпал силу или дерзость для того, чтобы начать, в эпосе»[26]. Мы, со своей стороны, добавим, что первую на греческой почве (и вообще первую в Европе) концепцию исторического развития мы встречаем значительно раньше, чем появились первые историки в собственном смысле слова, а именно у вышеупомянутого эпика Гесиода, на рубеже VIII–VII вв. до н. э. Это знаменитое учение о сменяющих друг друга «веках» или «поколениях» людей — золотом, серебряном, медном, героическом и современном поэту железном (Hes. Орр. 109 sqq.). При этом Гесиод, концептуально повествуя о прошлом и фактически выступая в роли первого «протоисторика», понимает свою миссию как пророческую. Он абсолютно убежден, что музы поведали ему чистую правду. Они
…дар мне божественных песен вдохнули,
Чтоб воспевал я в тех песнях, что было и что еще будет.
Сразу припоминаются цитированные выше слова Гомера о Калханте. Для того, чтобы рассказать истину о прошлом, точно так же нужен пророческий дар, как и для того, чтобы приоткрыть завесу над будущим.
Говоря о древнегреческом историке как наследнике экзальтированного поэта-пророка, во избежание возможных недоразумений следует специально подчеркнуть, что необходимо строго отделять друг от друга вопрос этиологии феномена и вопрос его актуальной функции. Естественно, к моменту появления в культурной жизни Эллады, на исходе VI в. до н. э., логографов[27] — первых историков в собственном смысле слова — «историческая функция» была уже в значительной мере десакрализованной. Помимо прочего, это выражалось в том, что логографы писали уже не стихами, а прозой, что само по себе демонстрирует более «секуляризованный» характер их произведений.
И еще одну промежуточную фигуру, стоящую на пути «от пророка к историку», следует указать. Это — мифограф-генеалог. Первые авторы этого жанра (Ферекид Сиросский, Феаген Регийский), писавшие уже прозой (насколько можно судить, именно они стали самыми ранними греческими прозаиками)[28], появились в Элладе в VI в. до н. э. Здесь мы выходим на весьма важную проблему, связанную с ролью генеалогий в исторической памяти — ролью, которую в отношении античной Греции трудно переоценить[29]. Для древнегреческих авторов всегда был в высшей степени характерен обостренный интерес к генеалогическим сюжетам[30]. И это не случайно: генеалогическая традиция, насколько можно судить, в любом традиционном обществе является одним из важнейших средств манифестации исторической памяти. В частности, в древнегреческих полисах в число базовых критериев общей оценки индивида всегда входило его происхождение[31]. В Афинах, по недавнему, совершенно справедливому наблюдению А. А. Молчанова, именно наличие генеалогической традиции, родословной, возводимой в конечном счете к тому или иному божеству (прежде всего к Зевсу), было «неотъемлемым и даже определяющим признаком» принадлежности того или иного рода к евпатридам, то есть к высшей знати[32]. Вполне естественно, что аристократы активно прокламировали свои родословия, призванные подчеркнуть их «избранность», а ориентированные на этот социальный слой писатели эти родословия изучали и разрабатывали, что не могло не вести их, в свою очередь, к проблемам теогонии, «поколений» богов (поскольку мифологические герои, от которых производили свое происхождение евпатриды, были все без исключения потомками небожителей).
25
Не забудем, что и Аристотель (Poet. 1451b5 sqq.) рассматривал историю и поэзию как явления одного порядка, различные, но вполне сопоставимые. Ср.:
27
Пользуемся этим термином, поскольку он является общепринятым; но в одной из следующих глав будет разъяснено, что он не вполне корректен.
28
Об общем историко-культурном значении возникновения прозы в Греции в VI в. до н. э. см.:
29
Нам уже приходилось затрагивать данный сюжет. См.:
30
31
См.:
32