Из этого вы можете заключить, что переход наш от Шербурга до мыса Доброй Надежды никак не может назваться путешествием. Мы просто ехали, как ехал Василий Иванович из Москвы в Мордасы; ехали тоже по беспокойной дороге и также заезжали на станции, из которых первая была остров Мадера, другая — Тенериф, третья — Сан-Яго и четвертая — остров Вознесения. 29-го ноября задымила наша эскадра на шербургском рейде. День был очень хороший; белый пар густыми клубами выскакивал из труб, расходился и сливался в ору массу, которая густым облаком расстилалась над городом. Все были в довольно грустном расположении духа. He смотря на короткий срок, мы уже несколько обжились на месте, попривыкли; у всех завелись знакомые и знакомки. Обычные наклонности проявились в каждом: кто вздыхал по образовавшейся сердечной склонности; кому не хотелось оставлять обогретого угла; кто жалел о завтраках, гомарах и frommage de Вгу, с устрицами: кто боялся предстоявших качек и непогод. Я стоял у планшира и думал о вчерашнем, последнем вечере. Мы были в театре, где играли какую-то комедию: Дюкурти (Du Courty) смешил нас до упада. В антрактах глаза наши разбегались по балконам и ложам. Там, между газовых платьев, разноцветных лент и затейливых куафюр, командир бразильского корвета, мужчина с черною бородою и энергическим выражением лица, любезничал и рисовался, возбуждая наше одобрение и отчасти зависть. Он входит в ложу г. В. и садится около его жены так свободно, как будто у себя в кабинете; он смотрит ей в глаза, громко сместся, наклоняется к ней. A она?… её взгляд суров, сдержан; черты лица покойны; рот (прекрасный, с нежными очертаниями губ) сжат; цвет кожи матовый; лебединая шея связывает молодую головку с роскошным бюстом. В лице у неё есть что-то особенное, и в ней много породы. Она с виду сурова, но в тонких чертах лица её можно уловить выражение нежности; a взгляд её, по мнению наших вздыхателей, если она захочет кого подарить им, может прожечь насквозь. Я вспоминал вместе и о другой женской фигуре: в клубах вылетающего пара рисовалась передо мной четырехугольная зала, с темно-пунцовыми драпировками на нишах. Среди залы; на пьедестале, стояла безрукая, вероятно, белокурая, тысячелетняя красавица…. В ней особенно хороши поворот головы и кроткий взор, бросаемым из полуоткрытых ресниц. Я вспомнил, как я сидел на одном из красных диванов залы; направо; в дверях, выглядывала колоссальная Юнона; но я не смотрел на нее, a не сводил глаз с милосской красавицы, как будто хотел увидеть в ней что-нибудь еще больше того, что дает она… И странно, что красота её не поражала, но какая-то привязывала, приголубливала…. Годы бы, кажется, просидел здесь, только бы видеть это доброе, прекрасное лицо, этот кроткий, ласкающий взгляд. Какое сравнение с прежнею луврскою царицей, известною Дианою!.. Ta, точно петербургская дама, взглянет гордо, холодно; да еще стоит она теперь, невозмутимая, в соседстве Марсия, с которого сдирают кожу….
Воображение мое понеслось бы дальше, если бы команда: «всех наверх, с якоря сниматься!» не заставила очнуться. В последний раз я взглянул на Шербург, когда уже винт шумел, и эскадра наша, корвет за корветом, клипер за клипером, оставляя за собою длинные черные струи дыма, быстро шла в море: дым скрыл за собою и город, и берег.
В первые дни плавания мы отделились от эскадры; океан встретил нас серенькою погодою и качкой. Волны его двигались какая-то равномерно, в такт; иногда шел дождь, было сыро и с непривычки довольно неприятно. На осьмой день, в ночь, погода «засвежела», волнение стало сильное. Клипер, переваливаясь с бока на бок, трещал своими переборками. Сквозь сон я слышал, как размахи его увеличивались, как волна сильными ударами разбивалась о борт. От качки я беспрестанно сползал с постели и никак не мог приловчиться, чтобы снова уснуть. Из соседних кают слышались по временам тревожные вопросы, как вдруг топот на палубе раздался какая-то особенно громко: разбило вельбот, висевший на боканцах. Как ни интересно подобное приключение, я однако не вышел наверх, a упорно пролежал в койке до утра, не заснув, впрочем, ни на минуту. Я был в выигрыше, потому, во первых, что не измочился, во вторых, провел бессонную ночь собственно от бури, среди океана. Целый день волнение не унималось, хотя ветер стих с утра. Волнение океана величественно, движение волн правильно и однообразно; как-будто где-то глубоко скрыта, но присутствует его сила, и на поверхности вод является только её признак. Клипер легко взлетал на вздымавшиеся горы, и, стремительно падая в разверзавшиеся ямы, снова приподнимался, гордо неся свои паруса на гнувшихся стеньгах, на гудящих, как струны эловой арфы, снастях. К вечеру небо прочистилось, солнце стало пригревать промокнувшую команду. И вот, на баке раздался звук бубна и хоровая песня, топот трепака… Это развеселит хоть кого; развеселит, конечно, не самая пляска, но энергия, бодрость и живость наших матросов. При этом замечу, что нигде солнце не действует так живительно на утомленные силы, как в море. Я был свидетелем этого и прежде, во время нашего кратковременного знакомства с Балтийским и Немецким морями, и после, когда плыли по Южному окенну и Индийскому морю. После четырех, пяти дней свежей погоды, или шторма, когда у всей команды не оставалось ни одного нерва, не обессиленного страшным возбуждением, как физическим, так и нравственным, ни одной мысли, не отзывавшейся апатией и мертвенным равнодушием, наконец, ни одной нитки сухой, — утихнувшее волнение, прояснившееся небо и яркое солнце в одну минуту восстановляли дух и физическую силу. И усталость, и заботы, и опасность — все забывалось. Выйдешь наверх, сердце радуется: в воздухе тепло, качка постепенно уменымается, волны уже не переливают с своими бурлящими гребнями через планшир и не затопляют палубы, но тихо замирают у борта, шипя и пузырясь в потухающем гневе. Между мачтами развешивается белье, и палуба напоминаст в это время двор Ивана Никифоровича, когда кухарка выносила его платье, белье, шпагу, и ружье для проветривания и просушки. Наши плащи и кожаные балахоны, распростершись во всю ширину, тоже как будто бы греются, и очень довольны теплым днем. Желающие выспаться располагаются в рострах; иной подлезет под баркас, и там, раскинувшись, в живописной позе, в громком сне набирает новых сил и здоровья. В другом месте, охоспои просвещаться собрались в кучу около читающего сказку Про Фому и Ерему; кто чинит сапоги или платье; на всем и на всех печать удовольствия, мира и тишины…. A вчера сколько было физических усилий, сколько пота, выступавшего на лбу, не смотря на холод, ветер и брызги холодной s соленой воды, не смотря на души, обдававшие с ног до головы. И все это отдохнуло от теплого, ласкающего луча солнца.
Вместе с уменьшением градусов широты, с каждым днем становилось теплее и теплее, серое небо стало проясниваться чаще, a море, казалось, становилось лазурнее и голубее. Дольше засиживались мы по вечерам наверху, любуясь заходящим солнцем; для нас как будто наступала весна… Но мы простились с нею на долго; её нигде не увидишь на юге, где весны нет. 14-го декабря мы были под 36° сев. шир.; море штилело; в воздухе было тепло, даже жарко. «В Шербурге теперь грязь, слякоть, дождь,» говорили мы, наслаждаясь приятною теплотою. Щербург был последнею точкою нашею на земле, и потому, вероятно, многие воспоминания относились к нему. Мы развели пары; на другой день прекратили их и наконец дождались ветра. 16 декабря, к ночи, стали налетать порывы с дождем. К утру ветер установился; мы пошли по восьми узлов, и к полудню увидели впереди, среди массы облаков, очертания берега; но только опытный глаз мог отличить серовато-голубой остров от облака. К четырем часам я едва различал контуры исполинского продолговатого холма, с линиями возвышений, разнообразными и грациозными. Облака лепились по челам гор; левая часть горы совершенно сливалась с серо-лиловатою тучею; справа можно было уже разглядеть скалистые берега. Даль моря пропадала в какой-то неясной линии, служащей границею и воде, и острову; в одном месте непрерывная линия пересекалась белым парусом шедшего от берега судна. Вечер наступал быстро; по нежной лазури неба бродили клочки разорванных облаков; солнце садилось, пробираясь за постепенно темневшими тучами, и последнее отражение его искрилось на взволнованной слегка поверхности моря. Ветер надувал паруса клипера, и он, разошедшись, резал носом клокотавшую массу, отбрасывая вираво и влево широкие струи кипящей пены. Отрадно было глазам, усталым от вида беспредельности, остановиться наконец на чем-нибудь. Так в области сомнений, неясно высказанных надежд и желаний, находим наконец точку опоры, на которой можно остановиться.