На следующий день была устроена прогулка верхом в деревеньку Камера де Лобос (Camera de Lobos), верст за двенадцать от города. Дорогой рвали апельсины с дерев, завтракали бананами и запивали мадерой, которую брали в какой-то некрасивой венте. Несколько раз приходилось спускаться в глубокие ущелья по крутым тропинкам. He надеясь на свое искусство, мы вполне доверялись лошадям, очень привычным к этим дорогам; но местами было так круто, что, право, глядя вниз, кружилась голова. Местечко Camera de Lobos лежит у самого моря. Мы расположились там на зеленом холме, и в минуту были окружены толпой оборванных мальчишек, просивших милостыню. Нищие здесь на каждом шагу, и между ними в ходу особенный род добывания денег: они просят вас кинуть в воду маленькую монету, бросаются за нею в глубь и через несколько секунд являются на поверхности, держа в зубах добычу, которая и достается, конечно, им по праву.
Местечко грязно и запах гнилой рыбы отравляет атмосферу; все какая-то напоминает наши жидовские городки. Но море, вливающееся через камни и скалы, образующие род природного бастиона, затишье залива, к которому стеснились домики, амфитеатром поднимаясь по склону зеленого холма, мыс Girâo сзади, сбоку горы, растительность нога и южное солнце — всего этого достаточно, чтобы грязное местечко превратить в один из самых грациозных уголков острова.
В этот день мы обедали у нашего консула, г. Бериса. У него, между прочим, лучший винный погреб в Фунчале, и он откупорил нам, под конец обеда, с торжественностью, приличною случаю, бутылку шестидесятилетней мадеры. С приятным звуком покинула пробка свое шестидесятилетнее место, блеснув образовавшимися на внутренней стороне кристаллами. Сильный аромат сначала как-то странно поразил обоняние; букет был не тот, к которому мы привыкли, другой был и вкус: вкуса нашей мадеры не было и тени. Вечером, вместе с семейством г. Бериса, отправились мы на бал к прусскому консулу, в следующем порядке: впереди в возке на полозьях, запряженном двумя волами, ехала мадам Берис с дочерью в бальном костюме. Мы en grande tenue, шли сзади. На Мадере до сих пор не известно употребление колес! Это изобретение почему-то еще не доплыло сюда; на лошадях ездят здесь только верхом. При виде здешних экипажей, один из наших матросов пришел в справедливое негодование. Нас, говорил он, простая девка сраму одного не возьмет на себя, чтобы среди белого дня ехать на полозьях летом. Да еще на волах, a тут и господа не стыдятся!
Стыдилась или нет мадам Берис, медленно подвигаясь на бал, — не знаю, но всю дорогу (довольно длинную) она очень любезно беседовала с нами. Чтобы железные полозья не производили неприятного звука при трение о камни мостовой, погонщик (иначе назвать не умею кучера на волах) подкладывал под полозья, спереди, мокрую тряпку. Таким образом мы дошли до дома, окруженного садом, сквозь деревья которого блистали освещенные окна. на бале, данном накануне Нового Года (по новому стилю), присутствовал весь beau monde Фунчала, Танцевали под фортепьяно. Зала была убрана цветами; камин и окна украшены сплошным ковром из живых камелии! Что бы дали в Петербурге за эти камелии! В 12 часов был ужин; поздравляли, точно так же, как и у нас, с новым годом. Мадера лилась разливанным морем.
На Новый Год многие из наших отправились в католический собор; a я, вместе с Н. И. С., отправился в горы, за 20 верст, чтоб осмотреть знаменитое своею красотою ущелье Большой Курал (курал означает место, куда гоняют стада). Запасшись легким завтраком, сели мы на знакомых нам лошадей, с знакомыми проводниками. Ехали, ехали, взбирались на горы, на уступы, спускались в ущелья и карабкались до горным, каменистым тропинкам, где один неосторожный шаг лошади может стоить жизни. Проехали несколькими деревнями; в деревнях шла служба, и народ, разодетый по праздничному, толпами встречался на дороге. Между мужчинами были красивые лица, из женщин же ни одной не подалось хорошенькой. Декорации живописных видов сменяли одна другую; каскады сбрасывались с уступа на уступ, и мы при шуме их проезжали до живым мостикам, висящим над бездною и дрожащим от гула падения воды.
Сначала дорога шла, как все дороги около города, между двух стенок, убитая камнем; наконец прекратилась мостовая, и пошли в разные стороны тропики; дальше воздух делался холоднее, и зелень попадалась реже. Мы ехали сплошными каштановыми рощами без листьев; единственною зеленью были сосны и мох. Нам показалось, что мы заехали в такую дичь, где ‘не было никакой надежды увидеть что-нибудь. Наконец мы остановились и слезли с лошадей; надо было взбираться пешком. Тут, точно из земли, появилась делая толпа оборванных мальчишек, которые предложили дам длинные шесты с железными заостренными концами. С помощью этих шестов и нищих, мы взобрались да последний кряж, и перед нами вдруг открылась одна из самых гранднозных картин, поражающих своими величественными размерами. На глубине три тысячи футов лежало перед нами ущелье, в котором исполинскими ступенями набросаны были серые скалы, изборожденные мрачными, черными трещинами. Передовые спуски скрывались под густою растительностью, из массы которой. поднимались миловидные холмы, местами покрытые мелким кустарником; одно огромное сухое дерево резко выдавалось своими сучьями, повиснув над бездной, зиявшею таинственным мраком. Там, глубоко на дне, слышно было, журчал источник. Тучи ходили по вершинам противоположных гор, образующих ущелье (в семье этих гор был Пик де Риво, но он был весь закрыт облаками), и хотя скрывала от нас верхние очертания гор, но общее впечатление выигрывало от особенного, дикого и мрачного, колорита, придаваемого ими грунту земли. Я лег над пропастью; красивая толпа оборванцев расположилась около нас в живописных группах; несколько женщин; с грудными детьми, живописно драпировались в красных отрепьях; мальчишки кричали в ущелье, зангрывая с горным духом, и эхо в тысяче местах, из ущелий, из под камней, из пещер, отвечало им их же пискливыми голосами. Часа два пробыли мы в этом странном обществе, a между тем, жаль было оставить его.
Вернувшись в город усталые и голодные, — прямо к Майлсу; a он нас промучил еще с час своего английскою методичностью накрывания стола; ему надо было устанавливать цветы, плоды и равнять приборы в то время, как у нас, с H. И., аппетит был совершенно волчий. Наконец, все было на месте, и мы принялись за грибной бульон, приправленный перцем, и индейку.
После обеда засвежела погода; надо было спешить на кливер, который, пожалуй, мог и уйти; a с берега шлюпки не отваливали, по случаю сильного прибоя. Пошли отыскивать пристань где-то очень далеко. После долгих исканий, при помощи К., уже к 11 часам вечера, мы добрались до отвесной скалы, в которой была высечена лестница к морю. Ярко горевшие факелы освещали разбивавшиеся о берег волны и утлую шлюпку, подбрасываемую как щепку и привязанную на длинном конце.
Наконец отвалили. Дорогою сломился шпинек, на который здешние лодочники надевают весло, и лодку понесло боком к берегу. Однако, после многих усилий, добрались мы до клипера, который так раскачало, что он чуть не черпал бортами.
Оставалось один день провести на Мадере. Как не съездить еще осмотреть Малый Курал? — и действительно стоило. На Большой Курал мы только посмотрели, a в Малый спустились. На дне его, близ каскада, устроена мельница, и я отдыхал в ней после страшно крутого спуска, под гармонический шум падающей воды и стук колес, вспоминая мотивы увертюры Felsenmühle. Дорога, страшно беспокойная, проложена зигзагами по отвесной степе; беспрестанные повороты кружили голову; надобно было совершенно ввериться лошадям и крепости их ног; малейшее неправильное движение могло бы иметь самые страшные последствия. Мы заехали в знакомый нам монастырь, откуда опять спустились в город на салазках.