Совершенно иной вид имеет высший идол развитого товарного мира — безразличный Абсолют. Стихийная власть рынка над производителем здесь почти так же сурова, как была раньше стихийная власть внешней природы; но в своих проявлениях первая совершенно лишена той конкретности, простоты, определенности, какой отличалась вторая. Когда невозможно найти покупателя на свой товар или резкие колебания цены приводят мелкого производителя к разорению и нищете, то происшедшее не только гибельно для него, но и непостижимо. Крестьянин видит, как солнце жжет или как град побивает его посевы, но производитель товаров — хотя бы тот же крестьянин, привезший свой хлеб на рынок — не видит, как возникают цены, как создается спрос и предложение. Удар нанесен, но не жгучими лучами солнца, не холодными льдинками града, а чем-то неуловимым, неосязаемым: уровнем цен, недостатком спроса. Это — удар из другого, из недоступного мира. И фетишизм зарождается не в конкретно ясной, а в отвлечено туманной форме. Вся сумма загадок и противоречий, безличных и непонятных сил, управляющих судьбой человека на этой ступени развития, концентрируется в безличном и абстрактном божестве идолов товарного мира — в Абсолюте метафизиков.
Существует полная непрерывность переходов от живого идолизма натурально-хозяйственных формаций до отвлеченного фетишизма высокоразвитых товарных; это градация побледнения и обезличения фетишей, утраты ими плоти и крови, и параллельная с нею градация переселения их все дальше от жизни и человеческого опыта, начиная с грубо материальных небес средневековья и кончая непознаваемым миром ноуменов новейшей мещанской философии.
Удаление верховного идола в уединенную крепость Непознаваемого с течением времени ведет к нарушению связи между ним и низшими идолами, черпающими в нем санкцию — «неизменными» нормами человеческого поведения и познания. Эти нормы, т. е. правила моральные и юридические, «вечные» законы природы и мышления и т. п. — стоят все таки слишком близко к непосредственному опыту людей, они принимают слишком живое участие в общественной борьбе людей и, по мере развития этой борьбы, а с ней критики — все чаще и сильнее компрометируют свое непознаваемое и абсолютное происхождение — своей очевидной эмпиричностью, своей конкретной полезностью для тех или иных групп и классов. Их идеальность тускнеет, их родство с Абсолютом забывается; он становится все более бессильным поддерживать единство во всем фетишистическом царстве, бессильным подкреплять своей санкцией своих верноподданных мелких фетишей в тяжелой борьбе с растущим познанием, с беспощадной критикой жизни.
Так дезорганизуется система идолов. Но еще долго держится Абсолютное в своей последней резиденции, в области трансцендентного, тем оно чувствует себя в безопасности, недосягаемое для революционного познания. Но критика все-таки должна с ним покончить. А для этого она должна завоевать и ту страну, где оно укрывается — страну идолов, называемую обыкновенно областью «вещей в себе».
IIIМарксизм, революционно преобразовывая научное мышление, создал совершенно новый тип критики — критику историко-философскую — я бы назвал ее «социально-объяснительной». Всевозможные идеи и нормы эта критика исследует с точки зрения их общественного происхождения, — в современном мире, главным образом, классового, — и связывая их судьбу с порождающими их «материальными» условиями, дает возможность наиболее объективной оценки их жизненного значения и наиболее точного предсказания их дальнейшего развития или деградации. В философии, самой «идеологичной» из всех областей познания, эта социально-историческая критика может и должна применяться шире, чем где-либо; против идолов и фетишей она — лучшее оружие.