Так могли бы отказаться и ткачи производить дрянные сукна из старых лоскутьев и гнилой шерсти. Даже меньшинство из них, те, кто заняты наведением ворса и лоску на эти сукна, достигли бы кое–чего уже простым отказом и заявлением публике о причине своего решения.
То же самое относительно химической техники, с ее адом производства свинцовых белил и подобных продуктов. Тут уже сама работа убийственна для организма и никакими соболезнованиями и административными мерами делу нельзя помочь. Чтобы подобные мастерские могли когда–нибудь запустеть, следует стыдом и презрением преследовать тех, кто продает себя в них на смерть. Их следует стыдить, потому что они поддерживают своим трудом существование подобных заведений; а пока последние будут существовать, они будут притягивать к себе новые жертвы, часто даже не понимающие всей вредности своей работы.
Разве приказчики не добились бы от хозяев многих из своих требований, если бы они решили, что лгать перед покупателем ради хозяйской выгоды унизительно для их человеческого достоинства? Конечно, публика в этом случае стала бы за приказчиков и бойкотировала бы лавочника с его лавкою и скверным товаром. При теперешнем же положении дела в торговле — публике трудно сочувствовать приказчикам и рабочим. Мы можем соболезновать об их долгом рабочем дне, можем добродушно переносить раннее закрытие лавок, но мы хорошо знаем, что все наши симпатии не помешают приказчику всучить нам гнилую пищу за свежую, если того потребует хозяин.
Одним словом, как потребители, мы не можем сочувствовать слугам капиталистов, а так как в обоих случаях большинство состоит из рабочих, то они и остаются разбитыми на два враждебных лагеря, объединить которые удастся только практическим осуществлением взаимной солидарности.
Убеждение и чувство — прекрасные вещи, но они далеко не во всех случаях пригодны для этой цели.
Приведенными примерами моя основная мысль более или менее выяснена, хотя она ими не исчерпывается. Я вполне сознаю всю трудность почина в этом деле, почему я и предлагаю на первое обсуждение вопрос о взаимной ответственности. Раз данная мысль усвоена, хотя бы и немногими, неминуемо появятся желающие осуществить ее, сначала, быть может, даже неподготовленные и неорганизованные для практического действия. Движение может начаться самой ничтожной мастерской, рабочие которой могут побросать свои инструменты и решительно отказаться от продолжения вредного, противообщественного труда; или же оно может быть начато обычным порядком — через решение конгрессов и прочее. Во всяком случае, моя мысль является шагом вперед к альтруизму. Ведь мы презираем являющегося на работу во время стачки заместителя за его содействие хозяину в борьбе против своих товарищей, за его противообщественный поступок. Почему же мы делаем исключение и допускаем другое отношение к другим родам противообщественных поступков, как вредная для общества работа и тому подобным? Если часть рабочих с первого раза не усвоит подобного отношения, пусть сама публика установит его и действует согласно с ним.
Все это может показаться жестоким бессердечием. Но перед нами только два выбора: или быть сентиментальными и, не слушая голоса рассудка, соболезновать всякому, прощать все и вся, проливать слезы над убитыми и ранеными солдатами, над потерпевшими полицейскими при выполнении их обязанностей, или же быть логичными, и в таком случае мириться с господствующим характером отношений разве только в виду неподготовленности общественного мнения, над выработкой которого мы и должны работать. Игнорировать или прямо отрицать принцип ответственности возможно только при поверхностном сентиментализме или же при такой степени нравственной дряблости, когда люди готовы свалить вину со своей головы на чужую, вместо того, чтобы смело вдуматься в истину, хотя бы и нежелательную. Нежелательной я называю ее потому, что она увеличивает нашу подготовительную работу социального переворота; но ведь настоящий переворот и не может совершиться, пока люди останутся при нынешних отношениях.