Так, школьный учитель этого времени первые деньги, полученные им от учеников, должен был посвятить Минерве. После этого он обязан был праздновать Минервалии и Сатурналии, получая подарки; торжествовать вакханалии зимнего поворота солнца. Во время вакаций (перерыва занятий) и в день его рождения жрецы и эдилы[228] приносили жертвы (непременно в его присутствии) в честь школ при большом стечении народа. В марте месяце он должен был назначить вакации в честь богини Паллады и так далее. Он обязан был объяснять ученикам религиозный смысл всех этих празднеств и торжеств, поясняя генеалогию богов, рассказывать историю их жизни, преподавать литературу, насыщенную языческой мифологией. Трудным было положение раба, который должен подносить вино или как-нибудь иначе, прямо или косвенно, помогать своему хозяину в его жертвоприношениях. Торговец, у которого покупали жрецы и посетители храмов на нужды храмов и жертвоприношения, невольно начинал сообразовываться со спросом, с временем празднеств и жертвоприношений, которые таким образом делались предметом его забот, расчетов, надежд и опасений. Отсюда уже недалеко и до снабжения храмов жертвенными животными, ремонта храмов и их постройки, золочения и выделки идолов и так далее, что распределялось между самыми разнообразными ремеслами.
Приходилось наблюдать, по словам Тертуллиана, как живописец, ваятель, работая над устройством храмов и идолов, являясь пособником идолослужения, оставляет на время идолов, «приходит в нашу церковь, поднимает к Создателю своему руки, недавно делавшие идолов… простирает к телу Господню руки, созидающие тела демонов…» [229]
Нужда, старые привычки, налаженный строй жизни затягивали, а страх преследования, мученической смерти решал дело, не давая вырваться из калечащей христианский дух обстановки.
«Я буду беден», «у меня не будет пищи», «нет одежды», «мне нужны деньги», «мне надобно устроить своих детей и подумать о потомстве», «я в мире имел известное звание (положение)», «иначе жить невозможно», — вот то, что всё чаще приходилось слышать от многих христиан, не имевших сил по-новому перестроить свою жизнь[230]. Эта привязь к миру, к житейскому в ущерб духа жизни всплыла на первый план у многих христиан к началу III в. По существу вопрос был сложнее, чем кажется на первый взгляд. В своей глубине это был вообще вопрос об отношении Церкви к миру, лежащему во зле, к служению и пользованию миром, отвлекающим от служения Христу и Богу.
Положение еще усложнялось тем, что среди самих христиан появились всякие полуязыческие мутные течения, например, гностические учения, оправдывающие любую жизненную сделку с язычеством и его нравами какими-нибудь высокими соображениями и для всякой нравственной слабости находившие благовидные причины.
Уверовавший колебался в принятии крещения, боясь «клятвенных» (у Климента Александрийского) обязательств в строгости христианской жизни. Находилась какая-нибудь Квинтилла, гностическая проповедница, которая говорила, что «крещение водою» вовсе не обязательно, освобождая тем самым христианина и от таинства и от обетов крещения.
Человек отвиливал от трудностей христианского пути — ему подсказывали какие-нибудь карпократиане, что они вовсе и не нужны, нужна «только вера и любовь», понимая под этим что-то весьма туманное и ни к чему не обязывающее[231].
Христианин запутывался в сетях греха; его лишали последних сил выбиться на дорогу, убеждая, что нужно все испытать — и доброе и злое (на деле, впрочем, выходило одно злое).
Наступало время гонений. В арсенале у гностиков для всех малодушных и слабых был достаточный запас веских доказательств, что открытое исповедание веры и мученическая смерть — вещи вовсе не нужные и даже бесполезные, а участие в жертвоприношениях вполне терпимо. Так всюду и всегда гностики и им подобные — домашние враги христианского дела и мысли — вносили мало заметное, но постепенно действующее разложение.
Что этому противопоставляли пастыри, наставники православия?
Насколько можно судить по святому Иринею, Тертуллиану и отчасти Клименту Александрийскому, они учили строить жизнь совсем в ином плане, чем привык «мир», с вкусом к иным благам, чем в язычестве и полуязыческом христианстве. В вопросах земного бытия они учили жить с всецелым доверием к обетованиям Божиим, что Он не оставит своих служителей, и поэтому не бояться жертв, на которые вынуждала вера. «Правда, Бог не дает (своим служителям) ни тяжелых золотых ожерелий, ни пышных и беспокойных одежд, — говорит Тертуллиан, — ни галльских рабов, ни германских носильщиков… но Он доставляет им все нужное, и этого довольно для благоприличия и умеренности»[232]. На жалобы о трудности жизни он напоминает о заповедях и целях христианской жизни, добавляя, что никто из избранных Богом мужей не говорил: «мне нечем жить». «Вера не боится голода… она привыкла не беспокоиться не только о голоде, но и о самой жизни… что трудно для человека, то легко для Бога» и с помощью Божией[233].
Христианское миросозерцание на грани III в.
Тертуллиан первого периода как выразитель общепринятых в его время идеалов
Мученичество и мученики
Христианам, которые по разным причинам тянулись в конце II в. на сделку (компромисс) с язычеством и вообще Миром греха, противостояли те из их собратий, которые жили иными целями, иными благами, иными радостями и надеждами.
Самыми яркими выразителями последних были мученики.
Как мы видели из слов Аполлония, мученичество, как исповедание перед судом, и мученическая смерть были лишь завершением мученического подвига целостной жизни христианина. Мученичество было соблюдением во всей целостности и чистоте некой иной жизни и иного Духа, которые не могли смешиваться с жизнью «мира сего», с духом мира сего. Среди писаний этого времени жизненный идеал «мучеников» нашел себе выражение в мученических актах (Аполлония, Филицитаты и Перпетуи, лионских мучеников и др.), в творениях Тертуллиана (в первый период его жизни) и, наконец, святого Киприана Карфагенского, который и внутренне как бы завершает мученическое время в жизни Церкви. Святой Киприан был еще жив, когда родился преподобный Антоний Великий, а Павел Фивейский ушел в пустыню, т. е. когда Церковь уже начала готовить на смену мученичеству монашество, которое впоследствии руководило в борьбе с грехом, с обмирщением Церкви, созидало Царствие Божие в мире, не смешиваясь с миром.
В чем же состоял жизненный идеал христиан на грани III в. и что он противопоставлял язычеству и полуязыческому миросозерцанию?
Вот несколько основных мыслей Тертуллиана, который, как мы сказали, ярче других ответил на этот вопрос.
«Мы все (Тертуллиан разумеет живых духом членов Церкви) — мы все составляем храм Божий через освящение нас Духом Святым при крещении»[234]. Ради чистоты и святости этого храма, без которых этот храм уже не храм Духа Святого, Тетуллиан борется против всех проявлений суетности, тщеславия, изнеженности и всякого обмирщения среди христианского общества. Этому посвящены его сочинения «О женских украшениях», «Об идолопоклонстве» и многие другие.
Но что, если нарушена святость этого храма, попрана чистота и Дух Святый оскорблен?
Тертуллиан зовет грешников вновь восстанавливать разрушенное, вновь примкнуть к телу Церкви покаянием; когда тяжкий грешник стыдился при всех исповедовать свои грехи и тем самым терял общение с жизнью церковной, переставал быть частью храма Божьего, участвовать в его построении, Тертуллиан его поощряет такими словами: «Зачем тебе избегать, чуждаться людей, столько же грешных, как и ты, как будто могут они одобрять или осуждать твое падение? Тело не может заниматься или тешиться болью какого-нибудь одного своего члена; надобно, чтобы все оно страдало, чтобы все оно старалось излечиться. Тело и члены суть Церковь, а Церковь есть как бы сам Христос». «Если ты колеблешься исповедовать грехи, подумай о геенне, которую угашает для тебя исповедь. Итак, если ты находишь (в исповеди и покаянии) после крещения второе средство спасения от геенны, зачем пренебрегать тем, что тебя должно спасти?»[235].
228
234
В крещении собственно мы получаем очищение души и тела — разъясняет он в другом месте подробнее («О крещении», гл. 4–6). Крещением храм приготовлен, — возложением рук (таинством Миропомазания. — С.