«Вот здесь будет наш храм», — подумал Перво-иерарх, стал узнавать — что же находится здесь теперь. Энтузиазм Александра Ивановича значительно остыл, когда он узнал, что теперь здесь находится склад МГБ. Однако, то что ему обещали — было выполнено: на другой же день весь скарб был выброшен из помещения и на дверях появилось следующее объявление: «Ввиду предстоящего открытия храма, просят верующих жертвовать иконы». В городском музее Александр Иванович разыскал царские двери и образ Неопалимой Купины — митрополит Виталий договаривался со столяром насчет Престола, высчитывал с каранлашиком в руках длину и ширину. Новый храм был вскоре освящен: на Престоле был положен антиминс из какого-то, давно закрытого, храма, на котором карявым почерком было написано черными чернилами: «Бо-жией Милостью, митрополит Александр Введенский». Полусельский деревянный храм неожиданно стал религиозным центром обновленчества на Руси.
Довольно поместительный внутри, он совершенно не отапливался. Дары часто замерзали в Святой Чаше. Иней лежал на стенах. Зимой там был почти полярный холод. Одетый в шубу с поднятым воротником и в валенках, на клиросе читал и пел, исполняя обязанности псаломщика, — недавний пер-воиерарх, митрополит Виталий. В храме обычно присутствовало десять-пятнадцать бабушек, укутанных вместо шуб в одеяла. По воскресеньям народу было больше: иной раз набиралось свыше сотни человек. Все они с некоторым изумлением смотрели на бритого, горбоносого проповедника, который сотрясал своим прославленным голосом деревянные стены и поражал молящихся своеобразной манерой служения.
И сейчас, в старости, манера служить у него осталась прежняя: полудекадентская — от каждого слова, от каждого жеста веяло Блоком, Сологубом, — дореволюционным, декадентским Петербургом.
Он жил недалеко, на улице Радищева, 109, снимая две комнаты в деревянном доме. И здесь, в Ульяновске, он не изменял обычного образа жизни: рояль был главным украшением скромной комнатки. День начинался с Шопена — вечером обычно вступал в свои права Лист: «Ваше Величество, нельзя ли играть потише, а то у нас дети…», — обратилась однажды к А.И.Введенскому соседка. Александр Иванович, без малейшего изумления, обещал играть потише. «Почему она вас так титулует?» — спросил я. «Ну, она же знает, что у меня есть какой-то экзотический титул, только не знает какой», — со свойственным ему юмором отвечал А.И.Введенский…
Для меня всегда останется памятен день 26 декабря 1942 года — морозный, солнечный день, когда я впервые переступил порог маленького дома на улице Радищева. Я приехал сюда из Томска, куда был эвакуирован мой Институт (я был преподавателем Ленинградского Театрального института).
«Это очень, очень приятно, что вы приехали. Я так рад вас видеть», — этой фразой встретил меня в передней хозяин дома.
Я не видел его перед этим девять лет (с 1933 года). Ему исполнилось 53 года, но выглядел он на редкость моложаво: быстрые, нервные движения, быстро меняющееся выражение лица, хорошо сшитый однобортный пиджак. Лишь седина мелькает в черных курчавых волосах — и немного больше грусти в чудесных глубоких глазах.
Этим утром начался знаменательный период моей жизни — время интимного сближения с человеком, которого я с детства считал своим учителем и вождем, которого я всю жизнь любил и которым безгранично восхищался. Здесь, в Ульяновске, началось наше близкое знакомство, оставившее неизгладимый след в душе навсегда.
Я хотел написать о нем все, что я знаю. И почувствовал, что не могу этого сделать. Слишком дорог мне этот человек и сейчас, чтоб я мог писать о нем объективно, и слишком острую боль вызывают у меня некоторые воспоминания. Не говоря уж о том, что еще живы многие близкие к А.И.Введенскому люди и я должен щадить их чувства.
Буду писать только то, что представляет собой общий интерес.
В памяти всплывают различные, разрозненные картины. Вот идем мы в воскресенье на Красную горку, в теплый майский лень к литургии. Он в белом клобуке. Я иду рядом. «Смотрите — мотыльки — вот, будете писать обо мне воспоминания — не забудьте написать про то, как мы шли с вами служить литургию, а вокруг порхали белые весенние мотыльки», — говорил он.
Исполняя желание покойного, высказанное двадцать лет назад, скажу от себя: и в душе у него всегда была чистая и ясная весна.
Суров и несправедлив суд человеческий — милосерден и праведен Суд Божий, ибо человек всегда субъективен — вполне объективен лишь Бог. И в справедливости выражается богоподобие человека.
Много упреков люди адресуют А.И.Введенскому. В начале этого тома мы и сами говорили о многих предосудительных поступках. Здесь мы скажем: душа у него была красивая и чистая — душа артиста, поэта, гуманиста и музыканта, впечатлительная и восприимчивая ко всему прекрасному.