А если ты просто думаешь, то это и значит, что ты ничего не хочешь. (Мир из танцующих в воздухе мыльных шаров, которые переливаются разными цветами: Мир из лиственных кустарников, плывущих в золотистом воздухе: Мир камней, перекатывающихся с места на место.)
Элемент историзма в философии Витгенштейна: Он, собственно говоря, философ, завершающий XIX столетие, а именно буржуазную линию мышления того века (на Маркса и т. п. он никогда не ссылается, ни даже на Французскую революцию).
Существует, собственно говоря, два рода неудавшейся жизни: жизнь, основанная на понятиях и намерениях, которые недостаточно прояснены, —
и жизнь СЛАБОДУШНАЯ, не умеющая использовать свой шанс (именно ее представляет и Витгенштейн, по крайней мере в той части его философии, которая высказана).
В жизни следует предпринимать шаги, значения которых ты не знаешь: в отношении которых нет ясности.
Вероятно, что ЖИЗНЬ связана с мышлением гораздо меньше, чем нам представляется.
И что ты все про эту свою ЖИЗНЬ — это слово, которое ты пишешь заглавными буквами? Так много она для тебя значит? Ты, видать, получаешь от жизни удовольствие, дружок?
Едва ли можно утверждать, что жизнь представляет собой ценность, но невозможно настаивать и на обратном: именно потому, что мышление тут бессильно.
Каков мог бы быть простейший способ философствования: просто произносить предложения, одно за другим, потом соединить все эти предложения союзом И и сказать: вот это и есть моя жизнь!
Ни при каком способе философствования нельзя сказать: Здесь кончается то, что я имел сказать — мир! но можно только: Здесь я прекращаю.
Чтобы продолжить предыдущий пример: Последним словом философии был бы тогда союз И — такой способ заниматься философией был бы правильным до тех пор, пока не заходит речь о волении.
Воление знает цель: как ничто иное. (Теперь ты прогуливаешься поблизости от древнеиндийской мудрости и ее дериватов.)
Всякая измеримость, всякая возможность перепроверки связана с волей, с намерением, Без воли странным образом невозможен никакой диалог.
Симпатично и, в сущности, правильно у Витгенштейна, в его методе вот что: он никогда не доходит до последнего слова. Он как бы предупреждает читателя: Самое важное еще не высказано, еще впереди!
Так он растрачивает, конечно, свои силы по дороге. Как человек, который пошел выпить, но, дойдя до первой пивной, говорит себе: Нет, поищу чего получше — и так без конца.
Чем бесконечнее воля, тем ничтожнее фиксируемый, измеримый результат, т. е. кто хочет всего, ничего не добьется — в его глазах.
Пропойцы любят свой кабак, его кабаком был целый мир (в подражание Есенину). В большинстве кабаков и так яблоку негде упасть.
Когда отчаявшийся завопил в кабаке: Выбросьте к чертям ваши проклятые деньги! Смотрите на меня! Это конец, я гибну! — я чувствовал, что этот человек говорит какую-то правду. Я чувствовал, как мир идет ко дну: вокруг ступней отчаявшегося уже наметилась маленькая впадина и — какая красота — все, стойка, мебель, клубы табачного дыма, тусклые лампы, все, даже расквашенное лицо отчаявшегося, все-все подернулось вдруг сиянием надежды: сверкающим инеем!
Правда — это надежда, она светит во мраке — пусть даже это самая жалкая правда.
Тот, кто знает, что ему надлежит делать, бросает все как есть и уходит: Ты всегда чувствуешь, что живешь неправильно — как бы ты ни жил.
Сначала я все силы направляю на то, чтобы показать, что о вопросах жизни ничего невозможно сказать (о СТАРЫХ вопросах философии), а потом мне уже ничего и не надо говорить, я избавил себя от этой необходимости: чудесно!
Естествоиспытатель, рыдающий перед микроскопом, увидит, правду сказать, немногое. Окуляры будут заплаканы. Но жизнь не только в том, чтобы наблюдать.
Кто же подскажет, В КАКУЮ СТОРОНУ обратить взгляд? Что запеленговать? Какую выбрать область исследования?
Исторический аспект: Любая культура опирается на фундамент, о котором мало что известно, нет ясного знания — и растет столько, сколько может выдержать фундамент (договор основателей, их воля, подхваченная потомками) — до тех пор, пока все не начинает колебаться и рушиться.
Вот этот момент: когда корабль идет ко дну и только корма, почти вертикально, под прямым углом торчит из воды, а другие части уже внизу: момент красоты;
Мир становится чужбиной, если ты ничего в нем не хочешь: культура в той ее стадии, когда уже все равно, чего хочешь, договор нарушен, дороги стали беспричинными, бесконечными.
Женщина-мать сидит перед тобой, под глазами синяки, живот обвис, жирные бедра, зияющая дыра, такая огромная, что, когда заглянешь, мать, твоя мать, почти сразу же исчезает, растворяется в пространстве — и перед этим успевает сказать: Делай, что хочешь!
Ты идешь по городу, где все закрыто. Ты теряешь записную книжку с номерами телефонов. Ты больше не помнишь своего имени. Тогда в тебе начинает шевелиться последняя, бледная гордость.
Ситуацию можно было бы представить, пожалуй, так: Тебе хотелось бы сообщить радостную весть, и ты предполагаешь, как это приблизительно могло бы звучать. Но, не говоря уже о том, что предчувствие радостной вести еще далеко не есть сама радостная весть, у тебя нет тех слов, которыми ты мог бы ее сообщить, сделать понятной — не говоря уж о том, что тебе отказывает голос.
Ты представляешь себе это примерно так: Мир — это большое помещение, и наши проблемы возникают оттого, что оно недостаточно освещено. Повсюду спотыкаешься, натыкаешься на какие-то предметы, путаешься, куда идти. Задача, следовательно, в том, чтобы вносить в помещение лампы, столько и до тех пор, пока все не осветится ровным светом, — это и был бы момент радостной благой вести! (Правильно я тебя понял?)
Ну вот, теперь еще и лампы!
Но что если эти самые лампы, которые есть у тебя в запасе, никуда не годятся, если ты все снова и снова их расставляешь, переставляешь, а ничего не выходит?
Ты скажешь: Идем же! Давай! Шевелись! Это отличные лампы. — И вот ты усердствуешь, карабкаешься наверх, нагибаешься вниз, ползаешь на четвереньках — да, да, я вижу твою задницу!
Нужно уметь извлекать свет из мрака, или скажем иначе: Если другого источника света нет, нужно использовать в качестве лампы самое темноту.
Ты себе не представляешь, как ты мне надоел! Я тебя презираю. И все-таки: Ты должен попробовать.
Мох не образуется на катящемся камне: отыгравшая, облезлая гордость.
Иногда я вижу глаза больших сов, круглые глаза, поблескивающие в глубине дупла, вижу их головы, оперенье их крыльев, я сам как пень срубленного дерева, который умеет ходить, вокруг пахнет гнилью, и я танцующей походкой иду по просеке, залитой лунным светом.
Есть места или точки пространства, которые невозможно отыскать, когда ищешь: они должны попадаться на дороге. Но не всегда удается выбрать верный маршрут, вам препятствуют, вас искушают, вынуждают выбирать обходные пути: Так попадаешь в такие места, что и присниться не могло, что ты когда-нибудь там окажешься.