В Петербурге взглянули на дело Епифания гораздо строже. «Февраля 22, святейший правительствующий синод, рассуждав онаго Епифания вины, и что уже за показанными к нему, как бы святейшаго правительствующаго синода милосердиями, дерзнул из онаго Соловецкаго монастыря уйти, и с немалым трудом пойман, и чтобы потому ж и ныне обыкновенной утечки учинить не мог, приказали: синодальное января 8 дня об оном монахе Епифаний определение отменить и его. Епифания, паки в Москву, в канцелярию святейшего синода возвратить; и, по возвращении, за продерзости его, монашескаго чина лишить, и с прописанием всех вин его отослать в светский суд, для ссылки на сибирские горные заводы в вечную работу, при указе, без продолжения времени». Ведение из синода послано в Москву 26 февраля, получено 5 марта. Но Епифаний в это время скакал уже на переменных, подставных лошадях в зарубежную Ветку.
Московские старообрядцы снеслись с ветковцами о согласии Епифания перейти в раскол, сделаться архипастырем всего старообрядства. Ветковский игумен Власий и все тамошнее общество духовных и мирских было очень радо, тем более, что водворение у них Епифания, как они надеялись, скрепило бы теснее московских старообрядцев с ветковскими, в то время, по причине некоторых обрядовых споров, заметно поколебавшееся. Московские употребили все зависевшие от них средства и немалые деньги, чтобы приговор над Епифанием был немедленно исполнен. Епифания высекли плетьми и послали в Соловки, не дожидаясь ответа из Петербурга. Это было 14 февраля.
Замечательно, что Епифания, высеченного плетьми, везут в Соловки на его счет, не по пересылке, как обыкновенно отправляли подобных людей, а на почтовых лошадях (ямских подводах). Правда, его везли скованного, под караулом двух солдат (Николая Лапандина и Семена Честнова), но везли на двух подводах: на одной сидел Епифаний с солдатом, на другой его имущество с другим караульным. Не так возили в то время других, посылаемых в ссылку людей. Вероятно, все было предусмотрено и предупреждено старообрядцами.
Повезли Епифания на Ярославль. Несколько старообрядцев, у которых за атамана был некто Артемий Андреев, на вольных лошадях, запряженных в кибитки парами, выезжали из Москвы одновременно с пересыльным Епифанием. Дорогой они сказывались купцами и так пригоняли время, чтобы каждый раз останавливаться на ночлег на одном постоялом дворе с колодником. Тогда этапов еще не было: по селам и деревням, да и в самых городах, пересылаемых колодников обыкновенно помещали в частных домах, большею частью на тех же постоялых дворах, на которых останавливались и проезжавшие по своим надобностям. Таким образом и доехали старообрядцы до Ярославля, где и ночевали вместе с Епифанием с 16 на 17 февраля. Чем свет поднялись они и выехали из Ярославля часами тремя раньше Епифания. Не доезжая первой станции по вологодскому тракту, Вокшерского-Яму, они своротили в сторону, в Коломинский лес,[78] верстах в 25 от Ярославля, и засели вблизи дороги. Одна пара с мнимыми купцами осталась в Ярославле и выехала из города вместе с Епифанием. Ехала она впереди. Зима тогда была снежная, вьюжная, в феврале нанесло большие сугробы; дорога из Ярославля в Вологду была узенькая: ездили по ней гуськом. Когда доехали до условленного места засады, — а это было на рассвете, — передняя пара остановилась, старообрядцы поставили свою кибитку поперек дороги и вывернули оглоблю. Наезжают повозки с Епифанием и солдатами. Ни разъехаться, ни объехать нельзя. Ямщик Дмитрий Иванов, везший Епифания, закричал: «Прочь с дороги! Что стал?» Начались обычные перебранки. Вдруг, заслышав крик Дмитрия Иванова, высыпали старообрядцы из-за леса, кто с дубиной, кто с кольями. А атаман мнимых разбойников, Артемий Андреев, был впереди и кричал:
— Коли их! Руби завертки! Руби гужи! Вяжи солдат!
Окружили повозку; солдаты не защищались. Дмитрий Иванов и другой ямщик, Иван Иванов, стояли у лошадей, понурив головы. Делать было нечего: разбойников много.
— Эй, ты, голоусый! — крикнул Артемий Андреев солдату. — Кто у вас тут сидит?
Солдат не отвечал; Артемий хватил дубиной по кибитке и крикнул ясак:
— Лшипьи, шомуйке![79]
Мнимые разбойники мигом выбрали из повозки имущество Епифания. Вытащили и его самого.
— Заколоть его! — крикнул Артемий Андреев.
На Епифания бросились.
— Постой, постой! — крикнул атаман. — Здесь, на дороге, нельзя: кровь на снегу заметят.
И, бросив в сани колодника, умчали его в лес. Остались на дороге два солдата да два ямщика, и сначала придумать не могли, что это за разбойники, что у них колодника отбили, а резать в лес утащили.[80]
На другой день, т. е. 18 февраля, и солдаты и ямщики явились в ярославскую провинциальную канцелярию. Оба солдата и ямщик Иван Иванов показали, что у них Епифания воровские люди отбили, а их, солдат, били и увечили. Другой же ямщик, Дмитрий Иванов, на допросе показал и на очных ставках уличал солдат и своего товарища, что они Епифания отпустили своею волею, а воровские люди того колодника не отбивали и воровских людей они не видали. Из этого можно заключить, что Честнов и Лапандин были подкуплены старообрядцами, а также и ямщик Иван Иванов. Солдат отправили в Петербург, в синод, «для подлиннаго следствия»; затем виновные были преданы военному суду, наказаны шпицрутенами и сосланы в «сибирские гарнизоны».
Между тем как из синода по всем епархиальным архиереям и по всем ставропигиальным монастырям рассылались циркулярные указы (30 марта) «о крепком колодника старца Епифания во всех местах взыскании, о поимке и о присылке его в св. синод, в Москву, под опасным и добрым конвоем», — Епифаний был уже за рубежом. Везли его однако не торопясь больше трех месяцев. Отбили его 18 февраля, а доставили ветковским отцам 28 мая. Вероятно, опасаясь розысков по горячим следам, держали Епифания где-нибудь в укромном месте, в самой ли Москве, или в ее окрестностях, а когда опасность поимки на дороге миновалась, повезли свою добычу за рубеж. На Ветке были рады дорогому гостю. Игумен Власий и Варлаам Казанский, уже отрастивший бороду в прежнюю меру, думали «ну, теперь он нас во епископы поставит». Монахи ветковские тому были рады, что теперь, при архиерее, монастырь их еще больше процветет, прославится и разбогатеет от подаяний, как из России, так и от зарубежных старообрядцев. Рады были и причетники и бельцы: «поставит, говорили, нас владыка святый в попы, и жены наши матушки-попадьи будут». Но тогда же среди мирян и другие речи слышались. «Епифан родом из Киева, — говорили они, — мнится, не обливанец ли он, не опоганить бы нам души свои его архиерейством». Вообще водворение епископа на Ветке было, по-видимому, делом одного старообрядческого духовенства — монахов, попов и причетников. Миряне, кажется, были в стороне. Поэтому-то ветковские отцы и не держали пока Епифания в самой Ветке, а поместили его в какой-то пустыньке, бывшей неподалеку. Пришлось старцу, уже девять лет переходившему из тюрьмы в тюрьму, и здесь жить более года почти как в темничном заключении. Скучно было ему; не такой жизни он ожидал. До того была ему тяжела такая жизнь, что он, просидев целый год в пустыньке, писал в Киев письма, прося взять его от раскольников и предавая себя в руки правительства. Письма эти, посланные летом 1734 года, разумеется, секретно и от мирян и от ветковских отцов, имели, как увидим, весьма важные последствия; но не получая на них долго ответа и даже не зная наверное, дошли ли они по назначению, Епифаний покорился своей участи.
Между тем миряне, проведав, что сидит в пустыньке архиерей, привезенный московскими старообрядцами из Ярославля, стали ходить к нему и допытываться, кто он такой, откуда, какого града был епископом, и, слыша его малороссийское произношение, тотчас же спрашивали: «А тебя как крестили? Обливали или погружали в три погружения?»
А Епифаний действительно, как кажется, был крещен обливательным крещением; и так как был он человек простодушный, бесхитростный, и мог, пожалуй, наговорить приходящим и такого, от чего по людям пошла бы большая молва и крамола, то главные затейщики дела, московские старообрядцы, что отбивали его в Коломинском лесу и привезли за рубеж, учили его, как отвечать любопытным и что говорить в феодосиевой, ветковской церкви, когда его будут принимать и исправлять «Когда будут тебя вопрошать: како крещен, обливан ли или погружен, то скажи: «погружен»; а вопросят ты как ведаешь? — скажи: малые дети, на улице играя, «утопленником» дразнили, и отец и мать дразнили сызмаленька «утопленником».[81]
78
Деревня Вокшерский-Ям, подле села Сандырева, находится в Романовском уезде, в 30-ти верстах от Ярославля. Коломинский (а не Коломенский, как у преосв. Макария в «Истории русскаго раскола», стр.302) лес и волок начинаются верстах в 18-ти от Ярославля. Деревня Коломино, по имени которой лес этот называется, вправо от большой ярославско-вологодской дороги, на границе Ярославского и Романовского уездов. На специальной карте Шуберта она есть.
79
[Это на так называемом тарабарском языке, который в известных случаях, а также и в переписке, до сих пор употребляется раскольниками. Это тот же русский язык, но согласные буквы в каждом слове заменяются одни другими, гласные остаются те же. Вот ключ тарабарского языка:
б, в, г, д, ж, з, к, л, м, н,
щ, ш, ч, ц, х, ф, т, с, р, п.
Надо брать б вместо ш, щ вместо б, в вместо ш и т. д. Есть люди бегло говорящие на этом языке. Тарабарский язык давно у нас в употреблении: есть памятник его, относящийся даже к XV веку (см. Востокова, «Описание Румянцевского музея», стр. 255). Лшипьи! шомуйке! свиньи! воруйте! Ныне раскольники для секретной переписки, а иные и устно, употребляют три тайные языка: тарабарский, офеньский и иносказательный. Офеньский — это язык ходебщиков, тряпичников, вязниковцев, которые с тесемочками, пуговками и всяким другим мелочным товаром кустарной промышленности ходят по России от Кяхты до Варшавы. Язык этот образовался более 150 лет и разделяется на несколько ветвей: собственно офеньский (во Владимирской губернии) голиванский (в Галиче, Костромской губернии) и матрайский (в Нижегородской и Рязанской губерниях). Язык этот, подобно языку петербургских мазуриков, приволжских прахов и т. п., искусственный слова придуманы (например, стос — бог, грутец — отец, возгран — город) а грамматика русская. В иносказательном языке каждое слово имеет не прямое, а другое, условное значение. Нередко соединяют иносказательный язык с тарабарским. Для разговора на таком языке нужно необыкновенно быстрое соображение. Вот пример двойного тайного языка раскольников «ры туниси лось ца лымую, нмолувиси па мочохтаж и ллынаси ш лулет». По переводу с тарабарского языка это будет: «мы купили соль, да сырую, просушили на рогожках и ссыпали в сусек». На иносказательном языке соль значит священник (вы есте соль земли) сырая — неисправленный, великороссийский, сушить — исправить совершить прием беглого попа, рогожка — Рогожское кладбище в Москве, ссыпать — поместить, водворить, сусек — часовня моленная. Таким образом приведенная фраза означает: «мы достали попа, но не исправленного, исправили его в Москве на Рогожском кладбище и поместили при часовне». Иногда, но это уже только в письме, употребляется тройное тайнописание, т. е. и тарабарское и иносказательное, и офеньское. ]