Наконец дьяконовщина, и одна только дьяконовщина, в конце XVIII столетия искала правильного архиерейства как за границей, так и в России. Одна только дьяконовщина просила законного архиерея у законного правительства.
Таким образом, искание архиерейства, правильного и законно поставленного, по справедливости считается одним из отличительных признаков дьяконовской ветви поповщины.
Дьяконовцы (они же лысеновщина и кадильники), теперь почти не существующие, были гораздо ближе к господствующей церкви, чем все другие отрасли старообрядства. Разномыслие свое с нею относительно некоторых обрядов они не считали делом большой важности и признавали ее «православною», говоря, что вера состоит не в обрядах, которые и прежде разнствовали по местам, а в исповедании. На этом основании дьяконовцы принимали беглых православных попов и вообще православных без миропомазания — третьим чином, то есть после исповеди. Четырехконечный крест, над которым ругались другие старообрядцы, называя его знамением антихриста, латинским крыжем и т. д., дьяконовцы почитали наравне с восьмиконечным. Они открыто пошли было к сближению с господствующей церковью, прося у правительства хорепископа. Мы знаем, к какому привело это результату. Явилось так называемое единоверие.
С тех пор, как представители дьяконовщины, Никодим и поп Михаил Калмык, начали законным путем искать у правительства особого архиерея, прочие толки старообрядства стали враждебно смотреть на них. «Кадильники изменяют древлему благочестию и во всем смесилися с никонианы», — говорили перемазанцы. Много скорбей претерпел Никодим и единомысленные с ним, но бодро переносили они испытание, надеясь на благополучный исход дела, надеясь, что законный архиерей, которого даст им правительство, по малом времени соединит расточенное стадо всех старообрядцев во едину Церковь. Дьяконовцев осыпали насмешками, называли их «хромыми», укоряли в отступничестве и даже прибегали относительно их к насилиям.[199]
Богатые общины — московская, петербургская и др. — прекратили свои вспомоществования и в другие общины рассылали увещания и запрещения не помогать дьяконовцам ни деньгами, ни другими подаяниями и не иметь с ними ни в чем общения. Дьяконовщина обнищала. Немалая часть ее последователей еще до 1800 года присоединилась к перемазанцам. В самом Стародубье перемазанцы (по-тамошнему иорженцы) с каждым годом усиливались и преимущественно насчет дьяконовцев. После утверждения правил единоверия, дьяконовский толк почти совсем упал, но борьба с ним московского Рогожского кладбища продолжалась до двадцатых годов нынешнего столетия. Рогожское кладбище восторжествовало.[200]
Дьяконовцы, даже и во время исхода несчастной для них борьбы с рогожцами, не покидали мысли о необходимости архиерейства, хотя, за неимением денежных средств и малочисленностью своею, не могли уже предпринимать таких попыток, какими отличались их предшественники в минувшем столетии. Так, последний борец дьяконовщины, орловский мещанин Дмитрий Варфоломеевич Тужилин, в 1816 году в послании своем на Рогожское, упомянув о плачевных раздорах и распрях в старообрядчестве, говорил: «Откуда сия богом ненавидимая и злообразная страсть в сердцах православных христиан оживляет свой корень? Не оттого ли, яко чрез долговременное лишение свойственных им пастырей каждо приобыкл ходить по своих волях? От сего церковное тело разделися на многие части… Сим недугом (неимением архиереев) будучи поражены, христиане, вместо еже бы всего честнее краситися титлою звания христианскаго, имеют различныя нарицания: ов глаголет себе быти «ветковского» исповедания, другие же нарицаются «безпоповщинскаго» разумения и других многих различных наименований от мест, от учителей — в старообрядцах много обретаются».[201] В Москве в то время до того ненавидели дьяконовцев, что и думать не хотели об архиерействе, чтобы не уподобиться ненавистной секте, у которой стремление к архиерейству было одним из главных отличительных признаков. Но по временам и из среды врагов падающего толка поднимались голоса о необходимости епископского чина. Так, перемазанец города Вольска, купец Иван Петрович Фомин писал в 1799 году к приятелю своему, купцу Ивану Ивановичу Мухину, не последнему члену Рогожской общины: «Увы брате, да не оскорбим вас словом, уже бо кончина приближается наша, видно по всему писанию, что основание нашей веры на песце, а не на твердом камени. Не имеем мы ни епископа, ни священника, благословеннаго от власти церковной, но ожидаем, по мнению нашему, особеннаго епископа. Сохрани нас, боже, чтоб и мы не так же ожидали себе епископа, как жиды ожидают пришествия Мессии».[202] Так, около 1820 года неизвестный нам по имени иргизский инок писал: «О новый Израилю! Уты, утолсте, ушире и забыл еси бога, создавшаго тя! Уты богатствами и мирскими почестями, ушире фабриками, капиталами и иными делами торговыми, утолсте в пространном житии сластолюбием, чревоугодием, объядением же и пьянством! Забыл еси бога и послужил проклятой мамоне и златому тельцу, прилепися всею душою твоею и всем помышлением твоим. Окрадая смущенную никонианскую церковь, новшеств преисполненную, и святые догматы дерзостно поправшую, тщетно хвалишися, о, Новый Израилю, яко бы священства чин в тебе не иссякает. Всуе хвалишися! Где той неиссякаемый источник, где преемственная от рук апостольских хиротония? Имееши ли епископский чин, без него же церковь божья стояти не может? Имееши ли священное руковозложение, миросовершение, антиминсов священие, епископское благословение и разрешение, равно и суд церковный? Кто может в тебе пресвитеров и диаконов поставляти, миро совершати, дев освящати и все дела со рассуждением творити по 9 правилу святого Антиохийскаго собора и по 6 Карфагенскаго?»[203] Со стороны беспоповцев обильно сыпались на поповщину укоры и обличения. В этих обличениях, хотя в виду иных интересов и с иной точки зрения, указывали они на неимение епископства и на неспасительность действий, совершаемых беглыми от господствующей церкви попами. «Такие попы ваши не суть пастыри, но волки и наемники, которые, оставив церковь свою и епископов своих, приходят к вам по двум причинам: или интереса ради из бедных приходов, узнавши, что вы щедро за требы их награждаете, или же от беды укрываются. Таковые попы ваши не суть священницы, ибо безглавни, не имеюще у вас никоего епископа, а прежняго своего тайно отбегоша и потом проклятию предавше».[204] Один из представителей самых крайних мнений беспоповщины, саратовский мещанин Тимофей Васильевич Бондарев, основатель Бондаревского согласия самокрещенцев, говорил: «сколько керженские старцы ни алчны были к епископам, однако ж, чтоб оным быть до скончания века отнюдь не сказали… Иргизская сонмища, хотя и совсем безглавная: ни главы, ни очей, ни рук, ни ног не имеющая, но труп един, — но всякое действо от тоя же великороссийския церкви заимствуют, то не все ли равно, когда под единою главою, единым пастырем пасутся и управляются? Аще бо и мнятся разнствовати, но вся та прелесть суть».[205]
Рогожское было глухо к укоризнам и своих и чужих. Столпы московского старообрядства и слышать не хотели об архиерействе. Им были бы попы.
А попов в начале XIX столетия по всему старообрядчеству было изобильно, — так изобильно, как никогда не бывало. Со вступлением на престол Екатерины II находившиеся у старообрядцев беглые попы не навлекали более на себя преследований со стороны правительства, если не совершали уголовных преступлений и в таком только случае были лишаемы сана и даже заточаемы в монастыри, если по каким-нибудь обстоятельствам попадали в руки духовного начальства. Вызывая старообрядцев из-за литовского рубежа, Екатерина обещала им свободу богослужения в тех местах, где они будут поселены. Этим для поповщины обусловливалось в некоторой степени право иметь попов, без которых, по их правилам, они не могут совершать богослужения. Под поселение вышедших из тогдашних польских провинций старообрядцев отведено, между прочим, 70 тысяч десятин превосходной земли по р. Иргизу (в нынешней Самарской губернии), здесь старообрядцы тотчас же устроили три мужские и два женских монастыря с церквами.[206] Кроме зарубежных выходцев, много поселилось здесь старообрядцев, пришлых из разных краев России, вскоре иргизские монастыри и возникшие кругом их слободы сделались весьма многолюдны. Так как попы на Иргизе были дозволены, то их всегда бывало здесь много. Считаясь иргизскими, они рассылаемы были по разным старообрядческим общинам и жили там временно и даже постоянно, для совершения треб. Как иргизские, т. е. как дозволенные правительством, эти попы были повсюду безопасны от преследований, жили открыто с паспортами, выдаваемыми местным начальством,[207] и разъезжали свободно, иногда даже на почтовых по подорожным, в которых прописывалось звание проезжающего. Такая свобода иметь попов доставила Иргизу огромное значение в среде старообрядцев, какого не имели ни Керженец, ни Ветка, ни Стародубье, когда были средоточиями поповщины. После перемазанского собора 1779 года на Иргизе были большие прения по предмету, обсуждавшемуся в Москве, и было два собора 2 августа 1782 и 5 марта 1783 гг., на которых приняты и утверждены рогожские правила перемазания. Это было весьма важно и для московских старообрядцев и для Иргиза. Московские и все многочисленные их единомышленники в союзе с Иргизом получили сильное для себя подкрепление и видели в нем обеспечение своих правил в будущем, ибо в одном только Иргизе можно было тогда иметь дозволенных попов и только оттуда свободно и открыто рассылать их по России. Иргиз, в свою очередь, получил сильную поддержку в материальном отношении. Приняв перемазание, Иргиз, по просьбе старообрядческих обществ, московского, Вольского и уральского, разослал написанное иноком Сергием окружное послание в утверждение этого правила.[208] Вместе с тем разосланы были повсюду, и повсюду приняты — другие правила, постановленные на иргизском соборе 1783 года. Из них особенно важно было следующее: «чтобы нигде вновь не принимали пришедших священников, кроме святей церкви (Иргиза), но отсылать бы всех таковых ко святей церкви для лучшаго законоправильнаго во всем рассмотрения; а кто хотя где по какой необходимой нужде какого вновь пришедшаго священника и примут, то о том бы в скорости дать от того места знать ко святей церкве». Это единодушно и повсеместно принятое правило доставило Иргизу главенство во всем старообрядчестве. Братство иргизских монахов получило в некоторой степени значение епископа. В 1792 и 1805 годах на Иргизе были новые соборы, на которых утверждена форма исправы как попов, так и мирян. Она несколько отличалась от той, какая употреблялась прежде.[209]
199
[Так, например, было с Сергеем Иргизским, когда он принял намерение присоединиться к плану Никодима.]
200
[Падавшая дьяконовщина не вдруг однако уступила рогожцам. В начале XIX столетия для умиротворения старообрядства поповщинского согласия, то есть для соглашения перемазанцев с дьяконовцами, был собор в Макарьевом монастыре (Могилевск губернии, Белицкого, ныне Гомельского, уезда). Рогожцы послали туда своих уполномоченных со множеством старопечатных и старописьменных книг. Эту библиотеку везли на особых подводах. Кроме рогожцев были на соборе старики из Стародубья, из Ветки, из Орла (дьяконовцы), приехало двое старообрядцев из Молдавии — монах и безграмотный мирянин. Собор, как и московский 1779 года, не достигнул церковного мира; не было даже составлено соборного деяния. Тем не менее он имел большое влияние на ослабление дьяконовщины и усиление перемазанства, ибо московские старообрядцы решительно объявили, чтобы никто из неприемлющих перемазания не только не надеялся на какую-либо их помощь, но знал наперед, что будут принимаемы все меры к совершенному уничтожению дьяконовского толка. Самого Александра-дьякона объявили они еретиком. Дьяконовцы доказывали на Макарьевском соборе что перемазание началось не более, как лет сорок перед тем (в шестидесятых годах XVIII столетия). Московские не могли доказать противного и замолчали. Тогда дьяконовцы обратились к ветковским отцам, чтоб они доказали древность перемазания, но те не сказали ничего положительного; одни из них говорили: «не наше дело, мы готовимся уж умирать»; а другие: «не должно о миропомазании споры умножать». Но Макарий, настоятель монастыря, и молдавские старообрядцы приняли сторону дьяконовцев. После этого собора московские старообрядцы произвели большие смуты в Стародубье. По их приказу, мещане и крестьяне посада Митьковки произвели большие беспорядки в главнейшем монастыре Стародубья, Покровском (в Климовой слободе) где были и перемазанцы и дьяконовцы. Узнав, что там принят беглый от господствующей церкви поп без миропомазания, они собрались во множестве с дубинами, окружили монастырь и угрожали вместе с немазанным попом перебить всех живущих в нем. В виду дубин попа перемазали. В другой раз подобные смуты были в монастыре Николо-Пустынском (подле Клинцов). В храмовой праздник Николая Чудотворца собрались сюда, по обыкновению, богомольцы из разных слобод. Были и дьяконовцы, которые вместе с другими молились богу. Поборники рогожской партии закрамолили. Они кричали монастырским: «вы, отцы, худо о церковных вещах смотрите; знать, вы с московскими общения иметь не хотите!» И напомнили им про митьковские дубинки у Покровского монастыря. Много было шуму и вопля, дьяконовцев выгнали. Это было в 1815 году. Вслед затем (22 марта 1816 года), от имени московского старообрядческого общества, попечители Рогожского кладбища, Михаил Иванович Самойлов и Тимофей Андреевич Остряков, писали в Николо-Пустынский и другие стародубские монастыри и посады следующее послание: «Уведомлены мы о ваших монастырях и посады, что иноки и старообрядцы исповедания нашего имеют совокупление с жителями дьяконовой секты и невозбранно имеют вход к богослужению и к отправлению треб, и вы их в таком случае не гнушаетесь и всегда в сообщении с ними, равно и милостыни принимаете по умерших их родственниках, кои в ересях уже и померли, и тем мешаете свет со тьмою. А потом, и у нас бывши, в Москве, множество соблазнили да некоторых и развратили ходом своим в дом Мошанских, к тому же и прочие возникают соблазны. То мы в таком случае слезно, лицом всея церкви, просим оставить таковое развратное дело. Если же не оставите и не последуете отеческим преданиям единодушно с нашим обществом, как оное издревле содержат и принимают вторым чином, го таковых, яко татей и разбойников, по евангелию, отрешаем и лишаем сообщения и милости общества нашего и будете яко не брегущие священная правила божественных отец наших, еже церковь утверждает и все христианское жительство украшает. Такожде угодно было обществу нашему и изволили нам приказать, чтобы непременно уведомить все монастыри. В рассуждении чего и требуем скорейшаго уведомления» (Мошанские упоминаемые в этом послании, были зажиточные московские старообрядцы, отцы или деды которых принимали живое участие в делах собора 1779 года и грозились поколотить Никодима и попа Михаила Калмыка. Те Мошанские о которых говорится в послании, были одни из первых старообрядцев, которые перестали гнушаться общественной жизнью, ездили на гулянья, посещали театры и пр.). Дьяконовцы города Орла сильно восстали против рогожцев за это послание. Глава тамошней дьяконовской общины, мещанин Дмитрий Варфоломеевич Тужилин, оставивший несколько сочинений в прозе и стихах, писал Самойлову и Острякову «Послание», в котором, соболезнуя о раздорах в старообрядстве и угрожая гневом самого бога виновникам несогласий, просил рогожских попечителей объяснить, почему они дьяконовцев почитают за еретиков. Прошло два года, ответа из Москвы не было. Тужилин написал язвительную для рогожцев «Повесть о том, что сделали Рогожскаго кладбища попечители 1816 года», в прозе и стихах. Московские старообрядцы отнеслись к этой повести с презрением и на все возражения и обличения дьяконовщины отвечали упорным молчанием. Впрочем, и отвечать им было нечего — их дело было неправо. Но благодаря богатству и влиянию, окончательная победа осталась на стороне рогожцев.]
201
Д. В. Тужилин. «Послание к попечителям Рогожскаго московскаго кладбища, Михаилу Ивановичу Самойлову и Тимофею Андреевичу Острякову». 1816 года.
202
«Письмо Ив. Петр. Фомина к Ив. Ив. Мухину» напечатано в 1841 году в виде приложения в книге иеросхимонаха Иоанна, обратившегося из раскола в православие: «Дух мудрования некоторых раскольничьих толков», стр. 85 и след. И. Фомин и Мухин, не дождавшись обещанного старообрядческого епископа, обратились в православие.
203
«Возглашение сынов святыя, древнеправославныя, кафолическия церкви, в царствующэм граде Москве пребывающим, от недостойнаго и последняго, во гресех же перваго инока святыя Верхнепреображенския обители, что на Иргизе». В рукописном сборнике (in 4-to, 458 листов), писанном полууставом на Иргизе.
204
Рукопись, заключающая в себе ответы и обличения поморянина, направленные против поповщины. Если не ошибаюсь, это сочинение Тимофея Андреева «Духовный щит». В рукописи, находящейся у меня, нет ни начала ни конца сочинения, и потому не могу наверное определить, кто его автор. Фомин (см. выше), кажется, ссылается на это сочинение.
205
«Самокрещенские ответы Бондарева» писаны в 1836 г. Я цитирую по принадлежащему мне автографу Бондарева (in 4-to, 294 листка за скрепой инока Мельхиседека Якубовского). Выписанное место на листке 247 и на обороте 250.
206
Здесь, в 1762 году, монах Авраамий основал Нижневоскресенский монастырь (подле слободы Криволучье), а черный поп Исаакий — Верхнепреображенский на берегах Иргиза и озера Калача; в 1764 г. черный поп Пахомий построил Средненикольский монастырь на берегу Иргиза, подле нынешнего города Николаева. Женские монастыри были основаны: Покровский (в 5 верстах от Верхнепреображенского) в 1762 монахиней Маргаритой, а Среднеуспенский (подле Средненикольского) в 1783 монахиней Анфисой.
207
В нынешнем столетии попы получали паспорты из саратовской удельной конторы, которая заведывала иргизскими поселениями, а до того из дворцовой канцелярии. В некоторых случаях попы получали паспорты от саратовского губернатора. В 1811 году охтенский протопоп Андрей Иоаннов Журавлев, автор известного и часто приводимого наши сочинения о раскольниках, донес о беглом попе Василии Андрееве, жившем с 80-х годов прошлого столетия при поповщинской моленной Королева в Петербурге. При производстве следствия оказалось, что поп с Иргиза и проживает по паспорту за подписом саратовского гражданского губернатора Панчулидзева. В этом паспорте он назван «отпущенным в С.-Петербург священником Нижневоскресенского монастыря» («Дело департ. общих дед министерства внутренних дел» 1816 года, № 4). Дело это кончилось следующею резолюцией Александра I, написанною 20 августа 1811 года: «не делать каких-либо о ней (Королёвской часовне) распоряжений, поелику оная часовня не есть вновь заведенная, а оставить ее по-прежнему до общего рассмотрения подобных сему обстоятельств». Саратовский губернатор, 30 августа 1815 года, доносил министерству полиции, что тамошняя удельная контора выдает паспорты для заработков в разных городах Российской империи иргизским монахам, которые поступили в это звание из удельных крестьян, и отлучки их из монастырей имеют единственною целью только распространение ереси их, и что хотя монахам сим и следовало бы прекратить отлучку из их жилищ, но, принимая в соображение убедительную просьбу настоятелей старообрядских иргизских монастырей, он, губернатор, предложил удельной конторе снабжать означенных монахов для отъезда в другие губернии письменными видами на 4 месяца, с тем однакож, чтобы в видах этих означаемо было, для каких именно надобностей они отправляются, и дабы люди сии нигде учения своего не распространяли и духовных треб не совершали под опасением строжайшего взыскания. Министр полиции, граф Вязмитинов, сообщил об этом министру уделов, который согласился с мнением саратовского губернатора впредь до времени определенности по предмету сему особого правила до старообрядцев относящегося. Но это осталось лишь на бумаге, действительно же монахи и попы разъезжали по-прежнему («Дело департамента общих дел министерства внутренних дел» 1815 года, № 10).
208
Оно было послано в Москву, в Стародубския слободы, на Керженец, в Сибирь, в Поморье, в Гуслицу, в Уральск, в Дунилово, в Шую, в Городец, на Терек, в Тулу, в Калугу, в Коломну. «Православный Собеседник» 1857 г., стр. 404.
209
[Прежняя формула приведена нами при рассказе о принятии ветковцами епископа Епифания. Новая иргизская исправа состояла в следующем. Принимаемый поп надевал епитрахиль, фелонь и поручи, исповедывался у монастырского священника, потом с амвона, обратясь на запад, читал следующее: «Аз, священноиерей (имя рек), от гнусныя никонианския ереси к непорочней всею душою приступаю вере. Проклинаю вся отреченная святыми отцы: аще кто не крестит в три погружения с приглашением «во имя отца и сына и святаго духа», но обливает, да будет проклят. Аще кто служит божественную литургию на пяти просфорах, а не на семи, да будет проклят. Аще кто приглашает божественную песнь «аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа, слава Тебе, боже», да будет проклят. Молящиеся в три перста, а не двема, да будут прокляты. Аще кто благословляет пятию персты странно некако, не по преданию святых отец, — да будет проклят. Знамения на просфорах четвероконечные кресты, а не восьмиконечные и на их служат — да будут прокляты. Аще кто чтет молитву господню «Господи Иисусе Христе, боже наш, помилуй нас» с приложением литеры I, а не по-древнему: «Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас» — да будет проклят. В заключение наконец и всех нововведенных преданиях, от Никона патриарха содержимых ныне Грекороссийскою церковию, отрицаюсь и проклинаю, и анафеме предаю, и иже изволит им и последует — анафема и да будет проклят». Потом, за неимением мира, поп мазал его священным маслом с приглашением слов: «печать дара духа святаго». По окончании этой церемонии настоятель монастыря и вся братия подходили к новопринятому под благословение, и он допускаем был к священнодействию и совершению треб. Тем же чином принимали и мирян.]