Объяснив таким образом выше сего причины, подвергнувшия многолюдное сословие старообрядцев в крайнее положение по недостатку священнослужителей, осмелились ныне прибегнуть к особой помощи и покровительству вашего сиятельства, как государственнаго наместника, коему вверено внутреннее управление древней столицы, заключающей в себе многие разноплеменные народы, даже и не христианскаго исповедания, из коих каждому мудрыми законами дарованы права по совести их отправлять беспрепятственно в построенных на то храмах их служение, у коих и браки, совершаемые ими по их обрядам, признаются во всех отношениях родства и наследства законными, но только одни старообрядцы, всегда верные сыны отечества, точные исполнители всех гражданских обязанностей, не имеют еще совершеннаго счастия удостоиться, к довершению многих к нам милостей и снисхождения, получить высочайшее разрешение о дозволении им принимать по-прежнему для совершения таинств священников и дьяконов, на правилах, высочайше изложенных в 26-й день марта 1822 года и в 15-й день сентября 1826 года всемилостивейше утвержденных.
И как по просьбе нашей о дозволении нам принимать по-прежнему священников и дьяконов, судьба участи великаго числа старообрядцев зависеть будет единственно от милосердаго вашего разрешения, в каковом случае старообрядцы московской столицы и губернии ея умоляют ваше сиятельство взойти в крайнее совести их положение, быть представителем и ходатаем за них у подножья престола милосердаго монарха о снисхождении в изъявлении им просимой милости к успокоению их совести и духа».[417]
Более трех лет рогожские попечители ожидали благоприятных для себя последствий от этой записки. Но они ждали напрасно. Ни ходатайство их в Москве, ни «хождение по делам» Кочуева в Петербурге, ни просьбы, подаваемые ими разным начальствующим лицам и даже особам царской фамилии, не увенчались тем успехом, какого они ожидали. Правительство твердо стояло на своем. Считая оскорбительным для церкви дозволение православным священникам уклоняться в раскол, оно не только не восстановляло правил 1822 года, но с каждым годом более и более стесняло старообрядцев.
Здесь не лишним считаем сказать несколько слов о главном лице рогожского посольства, Федоре Андреевиче Рахманове, который в то время стоял во главе задуманного предприятия образовать заграничную иерархию.
В Рогожском обществе в тридцатых годах существовал кружок богачей, вышедших из Гуслицкой волости, особенно же из Вохны.[418] Земляки связаны были между собою дружбою, единомыслием, а некоторые даже родством. Все были сваты друг с другом. К этому кружку принадлежали и Рахмановы, до 1812 года крестьяне большой помещичьей деревни Слободищи, что в Гуслицах.[419] Рахмановых было три брата: Федор, Алексей и Дмитрий, и кроме того двоюродный брат Василий Григорьевич. Откупившись от крепостной зависимости, они приписались в купцы по городу Ардатову, но жили в Москве, производя, посредством приказчиков, обширную торговлю на Волге. В апреле 1825 г. Рахмановы пожертвовали пятьдесят тысяч рублей в пользу комитета о раненых, за то вскоре получили звание потомственных почетных граждан и переписались в московское купечество, но объявили капитал по 1-й гильдии не раньше 1845 года, хотя давно их считали в восьми миллионах. Старший из Рахмановых, Федор Андреевич, был человек добрый и щедрый, но не отличался ни особенными способностями, ни начитанностью, ни какою-либо долей образования.
Мало разумея грамоту, немного заикаясь и притом картавя, не мог он сделаться «мужем совести», но богатство и щедрость его заставили забывать природные недостатки. Угодники льстили ему, и Федор Андреевич, встречая отовсюду удивление своему «высокому уму», возмечтал, что он и в самом деле необыкновенно умный и даже деловой человек. Был он крайне честолюбив, всячески искал известности и почета и, полагая, что с большими деньгами все возможно, он, недавно бывший крепостным, захотел быть дворянином. В то время купцу можно было достигнуть дворянства посредством Ордена, и Федор Андреевич делал одно за другим значительные пожертвования на общую пользу, надеясь таким образом достигнуть дворянского достоинства. Дворянство сильного и богатого члена Рогожской общины Шелапутина не давало спать Рахманову. И вот он, не жалея быстро нажитых денег, сыплет их щедрою рукой на общеполезные дела, но вожделенный орденский крест как клад не дается, правительство считает неприличным сделать рогожского туза кавалером.[420] Для удовлетворения непомерного честолюбия Федора Андреевича оставалось одно поприще — среда раскола. Его «тайности» только и могли удовлетворить стремления Рахманова. Здесь ему, как ревностнейшему рачителю о древлеблагочестивой церкви, были и почет, и уважение, и первое место в собраниях. Здесь имел он значение, участвовал во всех совещаниях, подавал советы попам и игуменьям, «началил» уставщиков, певцов, читалок и призреваемых в богадельнях. Его слушали с уважением, зная, что каждое подобное вмешательство Рахманова в кладбищенские дела непременно кончится щедрым от него подаянием. Величая его «светлые рассудки» и «высокий ум», славили усердие его к вере отеческой, хвалили его милосердие к бедным, превозносили все дела его, а тихонько в стороне подсмеивались над «господином Блаким».[421]
Видя со всех сторон уважение, доходившее до крайнего низкопоклонства, Федор Андреевич уже не ставил никого выше себя и с полною уверенностью говорил, что все Рогожское только им и держится. Из переписки Кочуева знаем, что Рахманов надменно говаривал на кладбище: «вы моим старанием и моими успехами только и благополучны, без меня вы бы не умели и к ставцу лицом сесть», а рогожские жители и жительницы низко за то ему кланялись и говорили со смирением: «точно так, милостивый благодетель наш, Федор Андреевич: только вами и дышим».
Приехав в Петербург, Рахманов подробно рассказал Громовым обо всем происходившем на рогожском соборе и стал с ними советоваться о том, как приступить к делу. Громовы не давали решительного ответа и не высказывали окончательного своего мнения. Окороков и Суетин совещались о том же предмете с Дмитриевым. Имя Авфония у всех было на устах. Много было говорено об его уме и начитанности, о знаниях его дел церковных, об его красноречии и о тех подвигах, которые он принимал на себя до поступления в Иргизский монастырь. Королёвские ждали его нетерпеливо, но он медлил, ибо не успел еще кончить записку для Мотылева и Белова.
В мае Кочуев с Кузнецовым приехали наконец в Петербург. Путешествие его в не виданную еще до тех пор столицу совершилось благополучно, если не считать неблагополучием свалившейся в ров подле шоссе кибитки с рогожскими грамотеями. В Петербурге Кочуев был встречен с распростертыми объятиями всеми важнейшими членами Королёвского общества. Молва об его подвигах, рекомендательные письма уважаемого королёвцами Силуяна, отзывы Рахманова, Окорокова и Суетина — отворили ему двери во все старообрядские дома Петербурга. Всякому прихожанину Королёвской моленной желательно было хоть посмотреть на знаменитого подвижника и «страдальца за старую веру», обладающего редким знанием старинных уставов, искусным пером и необыкновенным даром слова. Громовы приняли его с особым уважением и любовью. Кочуев водворился в их доме. Они стали смотреть на Авфония как на человека, воздвинутого самим богом на спасение и восстановление бедствующей церкви древлего благочестия.
Вот он, бедный горбатовец, еще недавно закупавший небольшие партии сухого судака, воблы и коренной рыбы на низовьях Волги, еще так недавно державший проповедь в лесах, безмолвствовавший в Жигулях и юродствовавший в Симбирске, широковещательно разглагольствует в громовских роскошных комнатах, ходит по мелкоштучному паркету и дорогим коврам, среди тропических растений, при свете только что появившихся тогда у нас карсельских ламп. Ему, еще недавнему бедняку, ходившему босиком, в одной рубашке по Симбирску, с благоговением внимают одни из первейших богачей Петербурга. Кочуев прислуживает в моленной отцу Василию, Кочуев ведет умную беседу с Великодворским и Чистяковым, Кочуев услаждает душеспасительными словами Елену Ивановну, о Кочуеве все толкуют, все оказывают Кочуеву глубокое уважение.
418
«Статистическое описание Рогожского кладбища» 1845 года. Рукопись. Часть II. Из нее видно, что к этому кружку, кроме Рахмановых, принадлежали: а) почетный гражданин Николай Осипов, прежде крестьянин седа Вохны, а потом богатый купец, имевший 10 миллионов ассигнациями капитала, дом в Пятницкой части и суконную фабрику; б) Терентий Егорович Солдатенков, также из Вохны, имевший до 13 миллионов ассигнациями, несколько домов и миткалевую фабрику; в) Аллилуевы, также из Вохны, хлебные торговцы, составившие этим торгом капитал до трех миллионов; г) Досужев, также из Вохны, торговлей сукном составивший капитал в один миллион; д) Александр Иванович Гречухин, также прежде вохонский крестьянин, хлебною торговлей наживший дома в Москве и до 700 тысяч капитала; е) Федор Иванович Симонов, прежде крестьянин Гуслицкой волости, составивший состояние хлебною торговлей, а потом имевший до двух миллионов капитала и бумагопрядильную фабрику; ж) Иван Никитич Царский, прежде гуслицкий крестьянин, потом лесною торговлей составивший капитал в 700 тысяч руб. К тому же кружку принадлежали Кулаковы Григорий, Егор и Иван Степановичи, мучные торговцы, мать их до 1812 года была купчихой 2-й гильдии, имели дом в Яузской части и в 12 миллионов капитал, и Соколов Василий Ефремович, прежде московский мещанин, а потом купец, имевший посессионную суконную фабрику и капитал в 10 миллионов.
419
Богородского уезда. Деревня Слободищи, при речке Гуслице, очень большая, в ней 235 дворов и более полуторы тысяч душ ревизского населения. Прежде принадлежала г-же Жеребцовой, потом перешла к г. Норду. В Слободищах находится раскольничья моленная, богато украшенная Рахмановым. «Список населенных местностей Российской империи», XXIV, № 600.
420
Так, например, в 1840 году, во время голода, по вызову московского генерал-губернатора князя Голицына, составилась компания нескольких богатых московских купцов, с целью отвращения хлебного недостатка в столице и для продажи хлеба по уменьшенной цене. В этой компании приняли участие из православных: Куманины, Колесов, Алексеевы, из раскольников: Рахмановы, Шелапутин, Терентий Солдатенков и Василий Соколов. Они собрали до миллиона рублей. В 1841 году Федор Рахманов получил за это прямо золотую медаль на Владимирской ленте, а Алексею и Василию Рахмановым и Шелапутину было объявлено высочайшее благоволение. Рахмановы были представлены к орденам (которые, впрочем, в это время уже не приносили купцам дворянского достоинства), но комитет министров нашел, что хотя оказанная ими услуга достойна вознаграждения, но раскольникам менее вредных сект, к числу которых принадлежит и поповщинская, можно только за превосходную заслугу или общеполезный подвиг назначать награды, исключая орденов, которыми вовсе неприлично украшать их. Император Николай Павлович утвердил это положение комитета 25-го июля 1841 года («Собрание постановлений по части раскола», стр. 388). Рахмановы и их земляки Гречухин и Аллилуевы, а также Кулаковы имевшие перед голодным годом большие хлебные запасы, в то же время нажили огромные деньги: в покупке хлеб обошелся им по 80 к., а они продали его по 3 р. 80 к. Но своим, старообрядцам, продавали по своей цене, отчего еще более приобрели к себе уважение Рогожского общества и гуслицкого населения, куда даже отправляли хлеб для безвозмездной раздачи своим землякам («Статистическое описание Рогожского кладбища». Рукопись).
421
[Федор Рахманов заикался и картавил. Читая вслух молитвы, он вместо «благого и вернаго раба Твоего», произносил «блакого и вернаго раба», отчего и прозван был «Блаким» («Следственное дело о Кочуеве»).]